Гладкая кожа? Это просто!

Манера очищать кожу даже от небольших волосков пришла в Европу (а следом за ней и в Россию) от участников крестовых походов. Рыцари быстро оценили преимущества такой процедуры — сперва чисто гигиенические. В условиях жаркого климата и дефицита воды волоски на коже являются своеобразными «сборниками» грязи, потовых выделений и т. д. Это ведет к возникновению раздражений и воспалений кожи, потертостей и прочих неприятных моментов.

---

«Несчастие сделало его поэтом…»

У болезни несколько дней рождения. Первый — когда ты начинаешь ее чувствовать. Второй — когда ставят диагноз, и ты понимаешь, что это навсегда. А третий — когда осознаешь, что она, твоя болезнь, с тобой уже очень давно. Вас просто только недавно познакомили.

Ирина Ясина, 2011

 

Поэзия своим целебным вдохновением заговаривала в нем и душевные скорби, и телесные муки.

В. А. Жуковский, 1840

 

Those evening bells! Those evening bells!
How many a tale their music tells
of youth, and home and that sweet time,
When last I heard their soothing chime.

(«Вечерний звон, вечерний звон…»)

Thomas Moore

 

И на Тебя я уповаю,

Как сладко мне любить Тебя!

Твоей я благости вверяю

Жену, детей, всего себя!

О, искупя невинной кровью

Виновный, грешный мир земной, —

Пребудь божественной любовью

Везде, всегда, во мне, со мной!

И. И. Козлов «Молитва»

 

История болезни выдающегося поэта первой половины XIX века Г. Гейне много раз описана. Однако мало кто знает, что у него в России был талантливый современник — и его товарищ по несчастью, о котором известно гораздо меньше. Но вот вы смотрите знаменитый фильм «Калина красная», и в первых кадрах его звучит песня (помните «группу «Бом-бом», где поет Егор Прокудин?), слова которой, по сути, принадлежали именно этому человеку, тяжко больному…

Иван Иванович Козлов, происходивший из старинного дворянского рода, родился в Москве 11 апреля 1779 года. В Интернете можно встретить такую информацию о нем: «Происходил из знатного дворянского рода Козловых». Это не так. Напомню, что знатными дворянами считались представители «столбового дворянства», предки которых были известны как дворяне до 1657 года и внесены в «столбцы», т. е. списки. А род Козловых относился к титулованному, или «новому», дворянству. Право на наследуемое дворянство выслужил его прадед, Иван Федорович Козлов (1680–1752), который начал службу солдатом лейб-гвардии Семеновского полка при Петре I. Он воевал храбро и участвовал во взятии Нарвы (1706 г.), Гродно (1706 г.), в сражениях при Головчине и под Лесной (1708 г.), в Полтавской битве, в Прутском походе и во взятии Штеттина. По окончании Северной войны И. И. Козлов в 1722 г. в чине капитан-поручика гвардии был определен прокурором Адмиралтейств-коллегии. После непродолжительной командировки в Рязань в 1727 г. для наблюдения за заготовкой дубовых лесов для кораблестроения он стал «капитаном-командиром, с назначением присутствовать в адмиралтейской коллегии». Потом занимался на Волге, Суре и Свияге описанием годных для кораблестроения лесов и в то же время руководил казанским адмиралтейством. В 1731 г. он был переведен в Петербург для руководства работами, производившимися в адмиралтействе. С 1733 по 1736 г. был президентом Генеральной счетной комиссии, в 1740 г. был произведен в генерал-майоры и назначен членом Военной коллегии.

Дед поэта Иван Иванович Козлов (1716–1788) — действительный тайный советник, генерал‑рекетмейстер (в наше время — полномочный представитель Президента РФ в Совете Федерации!), сенатор. Кавалер орденов Святого Александра Невского и Святой Анны. Известно распоряжение Екатерины II от 21 января  1763 года, давшее право генерал-рекетмейстеру Козлову объявлять Указы Сенату. Он также работал в составе Комиссии для составления нового уложения. В конце апреля 1767 года Екатерина II, уезжая из Москвы, дала генерал-рекетмейстеру Козлову курьезное приказание: «Иван Иванович! Во время моего отсюда отсутствия продолжайте почасту ходить по коллегиям, дабы те порядки пока не пришли в упадок, которые мы, слава Богу, хотя с трудом завели». Со времен Петра I генерал-рекетмейстер — это «государево око», «смотрящий» в Сенате. Должность просуществовала до 1816 года.

А интересующий нас Иван Козлов родился в семье действительного статского советника Ивана Ивановича Козлова-младшего (1748–1808) и Анны Аполлоновны, урожденной Хомутовой (1754–1789). Она была старшей сестрой Григория Аполлоновича Хомутова (1754–1836), генерал‑лейтенанта и сенатора, и теткой генерал‑адъютанта и наказного атамана Войска Донского Михаила Григорьевича Хомутова (1797–1864) и писательницы Анны Григорьевны Хомутовой (1784–1856). И. И. Козлов «воспитывался с братьями у богатых родителей с иностранными гувернерами, как это было тогда обычно в великосветских семьях, но с детства любил все русское, родное... Серьезное образование он сам почерпнул в изучении разных литератур и чтении книг, предаваясь этому с увлечением его страстной натуры» (К. Я. Грот, 1904). Мать поэта умерла в возрасте 35 лет, и отец повторно женился — на Елизавете Васильевне, урожденной Толстой (1766–1797), которая прожила лишь 31 год.

« Мать, воспитывая сына дома, сумела дать ему прекрасное, по тому времени, разностороннее образование, а выдающийся ум и поэтическое чувство, при привлекательной наружности, довершили остальное, — Козлов был одним из блестящих молодых людей того времени…», — пишет биограф. В частности, И. И. Козлов с детства хорошо владел французским и итальянским языками. Однако детство Козлова вовсе не было безоблачным. Мать умерла, когда ему было 10 лет, и, видимо, отношения с мачехой не сложились. Иначе почему даже спустя 30 лет он пишет: «Дней моих весною уж я все горе жизни знал»? А говоря о поэме Козлова «Чернец», П. А. Вяземский писал: «При самом рождении чернец (герой поэмы — Н. Л.) уже познакомился с несчастием сиротства и под гнетом строгой судьбы образовался к сильным и мрачным страстям». Но спустя десять лет Иван Козлов, «молодой мечтатель, которого волновал „мятеж страстей“», не чурался и светской жизни. Вот первая метаморфоза: лишившийся матери, несчастный ребенок, почти как Д. Копперфилд у Диккенса, вдруг предстает блестящим собеседником, любителем музыки и поэзии, своим человеком в московских салонах. Это предполагает не слишком‑то мрачный и серьезный взгляд на жизнь.

Когда В. А. Жуковский в 1808 году переехал в Москву, он сразу заметил Козлова и оценил в нем, по-видимому, не искусство бального танцора, который неизменно выходил в первой паре котильона, а литературные интересы и образованность. Вскоре Жуковский стал не только близким другом, но и литературным наставником Козлова.

 И. И. Козлов-сын неплохо начал свою служебную карьеру (сразу вспоминается П. Гринев, герой «Капитанской дочки» А. С. Пушкина). В шесть лет он был зачислен сержантом в Измайловский полк, а в 16 (в 1795 г.) произведен в прапорщики. Но через три года Козлов уже перешел «к штатским делам», получив чин губернского секретаря, в том же году был произведен в коллежские асессоры с назначением в канцелярию генерал-прокурора, а затем в герольдию. В России герольдия была учреждена в 1722 году как государственная структура, ведавшая делами дворянского сословия. В ее обязанности входило составление дворянских списков, наблюдение за несением дворянами государственной службы, кооптация в дворянское сословие лиц, достигших соответствующей ступени Табели о рангах, составление гербов. По министерской реформе 1802 г. она непосредственно подчинялась генерал-прокурору Сената. В 1807 г. И. И. Козлов был принят в канцелярию Московского главнокомандующего, где получил чин надворного советника. Примечательно, что финансовое благополучие семьи, если оно и было, как-то быстро прекратилось.

Тут есть какая-то загадка: почему Иван Козлов так рано оставил военную службу? В эпоху бесконечных войн начала XIX века возможность быстрого продвижения по службе, конечно, была. Нельзя же всерьез полагать, что его отпугнула шагистика (а он и не служил, а просто «получал чины»), да и атаман Хомутов, который был в фаворе у императора, мог поспособствовать карьере. Были проблемы со здоровьем? Но они не мешали отплясывать на балах. Не помешали они и созданию семьи: в 1809 году Иван Козлов женился на дочери бригадира (воинское звание в русской армии XVIII века, впоследствии отмененное; по Табели о рангах — чин V класса; промежуточное звание между полковником и генералом) С. А. Давыдовой. У них родились сын Иван и дочь Александра.

В 1812 г. И. И. Козлов был членом Комитета для образования Московского ополчения и был уволен в отставку за три дня до вступления французов в Москву. С семьей своей переселился в Рыбинск к родственникам матери — Хомутовым. После изгнания армии Наполеона из России Иван Козлов не вернулся в разоренную Москву, а переехал в Петербург («весной 1813 года семья переехала в Петербург»), где 24 июля 1813 года стал помощником столоначальника в Департаменте государственных имуществ. Служба и здесь пошла удачно — уже через год он получил чин коллежского советника. Биограф пишет: «Козлову предстояло видное служебное положение; но неожиданно, около 1818 года, его постигло страшное испытание: сначала паралич лишил его ног, потом явилась слабость зрения, постепенно увеличивавшаяся и наконец в 1821 году превратившаяся в окончательную слепоту».

Вот такая эволюция: от благополучного остроумца, удачливого чиновника, блестящего танцора — к тяжкой болезни, обездвижившей и ослепившей его. Кто-то даже видел в этом перст Божий… Но современники называли болезнь Козлова ударом в прямом, а не в переносном смысле. Напомню, что тогда «апоплексическим ударом» называли инсульты. И врачи, и обыватели знали бросающиеся в глаза признаки такого «удара»: «отнявшиеся» руку и ногу («нога косит — рука просит»), перекошенное лицо, нарушенную речь. Известный современник Козлова Денис Иванович Фонвизин (1745–1792) перенес такой удар и погиб в 47 лет от его повторения. От инсульта умер московский градоначальник, при котором недолго служил И. И. Козлов — Ф. В. Растопчин (1863–1826). Серию инсультов перенес другой известный современник И. И. Козлова — Вальтер Скотт. И наконец, английский поэт, переводом «Вечернего звона» которого в основном известен нам Козлов, тоже погиб от инсульта!

Признаки болезни слишком бросались в глаза, и «диагноз» ставили все кому не лень. Однако, по воспоминаниям современников, у Козлова был необычный удар… Около года или дольше он ощущал какую-то неловкость в ногах, причем периодически хуже было то с одной, то с другой. Нередко ноги «подламывались», и для ходьбы, очень неуверенной, требовалась трость или чужая поддержка. Потом он стал с трудом, только держась за перила, спускаться с лестницы. Появлялось чувство «ползания мурашек» в ногах и быстро проходящая боль. Слабость в ногах тоже проходила довольно быстро, но иногда появлялось чувство, что «чулки слишком тугие» (тогда мужчины еще носили чулки). А потом остро, «как от удара», отказали обе ноги. Развилась, как говорят врачи, спастическая параплегия. Кстати говоря, слова И. И. Козлова из его письма к С. И. Тургеневу в 1817 г. меняют датировку болезни: «Уже почти год как ужасная болезнь приковывает меня к постели. У меня отнялись ноги /.../ Не будь у меня веры, я пришел бы в полное отчаяние /.../ Надеюсь на милость Бога, который, как говорится в Писании, заботится и о выпавшем из гнезда птенце, и о страдающем сердце человека». Окружающие, не знавшие или не замечавшие предвестников болезни Ивана Козлова, расценили ее как внезапный удар, гром среди ясного неба.«Бедный наш Козлов очень болен: у него отнялись ноги… Нет надежды на выздоровление», — писал в феврале 1817 года Н. И. Тургенев.

Но при инсульте на самом деле исключительно редко возникает двухстороннее поражение рук или ног. Дело почти всегда ограничивается гемипарезом (поражением руки и ноги с одной стороны). В то время врачи иногда сталкивались с другой болезнью, тоже поражавшей ноги, — «спинной сухоткой». При ней возникала боль в ногах, ползание мурашек, слабость мышц и шаткость походки, только причина была специфическая — сифилис. Появившись в России, он быстро распространился (уже в 1780 г. в Петербурге была открыта сифилитическая больница), а отсутствие лечения позволяло болезни давать тяжкие осложнения во всем их многообразии. Но едва ли нравственный облик Козлова мог вызывать у врачей сомнения, хотя особенности самого сифилиса они узнали много позже (но уж шанкр-то сам больной не мог не заметить!).

К 1818 году Иван Козлов утратил возможность самостоятельно ходить и оказался в «кресле с колесами». Но и на этом его мучения не закончились. Козлов и раньше жаловался на «туман» и «пелену» перед глазами и нарастание слабости в ногах, особенно в жаркие душные дни с выраженной облачностью, предшествующей выпадению дождя («особенно тяжко бывало перед грозою»). А потом болезнь выпустила когти — у него стала возникать преходящая слепота на оба глаза. В июне 1821 года Н. И. Тургенев писал: «Бедный Ив. Ив. Козлов совсем почти ослеп, не может распознавать людей».

Таких эпизодов было несколько, но мнение о полной слепоте И. И. Козлова все-таки не так однозначно: известен автограф поэта после начала болезни, а в 1825 году часть письма к А. С. Пушкину была написана им по-французски, правда, искаженным почерком. «Несмотря на слепоту и неподвижность, Козлов держался с редким мужеством: сидя в инвалидной коляске, он всегда был изысканно одет, захватывающе ярко говорил, наизусть читал всю европейскую поэзию. Никто не догадывался о том, что по ночам его терзали жестокие боли». У него была боль в ногах и спине, вдоль позвоночника, временами очень сильная. Позже ее сравнивали с ударом электрического тока. Описал ее в 1924 г. французский профессор-невролог Ж. Лермитт (Jacques Jean Lhermitte, 1877–1979). Вот в таком состоянии Иван Козлов прожил оставшиеся почти 20 лет жизни. О диагнозе, лечащих врачах и методах лечения я скажу дальше.

Близкий друг Козлова, В. А. Жуковский после смерти поэта написал: «Козлов до болезни своей жил в свете и был увлекаем рассеянностью... Лишенный обеих ног, он начал учить по-английски и в несколько месяцев мог уже понимать Байрона и Шекспира. Потеряв зрение, он сделался поэтом... Для него открылся внутренний богатый мир в то время, когда исчез внешний». А в самом начале болезни поэта А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому 22 октября 1819 г.: «Постараюсь тебе прислать перевод И. И. Козлова, бывшего танцмейстера, лишившегося ног, но приобретшего вкус к литературе и выучившегося в три месяца (sapienti sat!) по-английски, Байрона „Bride of Abydos“ на французском». Примечательно, что Тургенев называет Козлова танцмейстером. Видно, тот действительно любил танцевать! Тем трагичнее…

В 1833 г. Н. А. Полевой попытался отгадать загадку Козлова: «Не был ли гением, — пишет он, — его болезненный одр? На это можно отвечать положительно: нет! Вдохновение таилось в душе Козлова еще в то время, когда он был молодым, блестящим светским человеком, украшением обществ Петербурга и Москвы. Болезнь только заставила его войти в самого себя».Позже современникписал: «Несчастье сделало его поэтом, и годы страдания были самыми деятельными ума его. Знавши прежде совершенно французский и итальянский языки, он уже на одре болезни, лишенный зрения, научился по-английски и по-немецки, и все, что прочитал он на сих языках, осталось врезанным в его памяти: он знал наизусть всего Байрона, все поэмы Вальтера Скотта, лучшие места из Шекспира, так же как прежде всего Расина, Тасса и главные места из Данте. Но лучшим и самым постоянным утешением страдальческой его жизни было то, что он с такой верностью мог читать и все евангелие, и все наши молитвы. Таким образом, его жизнь, физически разрушенная, при беспрестанном, часто мучительном, чувстве болезни, была разделена между религией и поэзией, которые целебным своим вдохновением заговаривали в нем и душевные скорби, и телесные муки. Но он не был чужд и обыкновенной ежедневной жизни: все, что делалось в свете, возбуждало его участие — и он нередко заботился о внешнем мире с каким-то ребяческим любопытством».

Кажется, что с И. И. Козловым произошла такая же история, как сто лет спустя с Н. А. Островским. В. А. Жуковский, как и биографы Островского, в своей статье-некрологе «нарисовал несколько сусальный портрет Козлова — мученика, безропотно несущего свой крест, находящего утешение в религии, семье и скорбных песнях» (И. К. Гликман, 1956).Действительно, В. А. Жуковский писал: «Глубоко проникнутый смирением христианским, он (Козлов) переносил бедственную свою участь с терпением удивительным — и Божий Промысел, пославший ему тяжкое испытание, даровал ему в то же время и великую отраду: поразив его болезнью, разлучившею его навсегда с внешним миром и со всеми его радостями, столь нам изменяющими, открыл он помраченному взору его весь внутренний, разнообразный и неизменчивый мир поэзии, озаренный верою, очищенной страданием. Имея память необыкновенную (великое счастье для слепого), Козлов сохранил в глубине души все свое прошедшее; он жил им в настоящем и до последней минуты сберег всю свежесть и теплоту любящего сердца. Несчастие сделало его поэтом — и годы страданий были самыми деятельными годами ума его». Примечательно, что Жуковскому вторил и В. Г. Белинский: «Без потери зрения Козлов прожил бы весь век, не подозревая в себе поэта. Ужасное несчастье заставило его познакомиться с самим собою, заглянуть в таинственное святилище души своей и открыть там самородный ключ поэтического вдохновения. Несчастие дало ему и содержание, и форму, и колорит для песен, почему все его произведения однообразны, все на один тон. Таинство страдания, покорность воле Провидения, надежда на лучшую жизнь за гробом, вера в любовь, тихое уныние, кроткая грусть — вот обычное содержание и колорит его вдохновений. Присовокупите к этому прекрасный, мелодический стих — и муза Козлова охарактеризована вполне». По Белинскому, Козлов был таким Э. Асадовым XIX века — слепым поэтом, у которого «сто одиннадцать стихотворений из ста двадцати семи кончались восклицательным знаком», а количество штампов в них не поддавалось никакому учету. Но ведь слава Асадова связана «со стихами о любви, со студенческими и средне-интеллигентскими love-stories: измена, раскаяние, простит-не-простит, слезы. Асадов — поэт сентиментальный и назидательный, как Карамзин… Стихи его часто называли рифмованными прописями» (Д. Л. Быков, 2013). Но едва ли такой банальщиной восхитились бы Пушкин, Гоголь и Жуковский! Да и работать Асадову было проще: он диктовал стихи на магнитофон, правил, а потом печатал «слепым» десятипальцевым способом на пишущей машинке. А Козлову приходилось совершать без преувеличения титанический труд!

В довольно многочисленных публикациях в Интернете в отношении Козлова вообще много путаницы. Например, в качестве его отца упорно называют… деда! Отец поэта Иван Иванович Козлов-младший просто куда-то «исчез», хотя на Донском кладбище в Москве сохранился его памятник (там же лежит и его отец, тот самый генерал-рекетмейстер, две жены и дочь). Запутаться немудрено: в этой семье было пять или шесть Иванов. Но главная путаница не в этом. Существует устойчивая схема: бездумный светский щеголь и танцор, баловень судьбы, удачливый карьерист Иван Козлов в 1821 году неожиданно ослеп, а после этого удара судьбы столь же неожиданно обратился к Богу, неожиданно овладел двумя языками и неожиданно стал писать стихи! Не касаясь веры (это дело сугубо личное), полагаю, что вряд ли такое волшебное превращение возможно. Ну, влечение к религии, точнее, к вере, могло и усилиться: отчаявшись и разочаровавшись во врачах, только от нее и ждал И. И. Козлов чудесного исцеления. Но поверить в то, что успешный чиновник, пусть даже хорошо образованный, вдруг дебютировал в 42 года вполне профессиональными стихами, невозможно! Он начал интересоваться поэзией еще в 1810-х гг. Начал с Жуковского и Байрона, позже заинтересовался и послелицейским Пушкиным (поэзию Ломоносова Козлов знал с детства).

Уже через три года после дебюта И. И. Козлов написал свою знаменитую поэму «Чернец» и был признан первоклассным талантом. Примечательно, что такую оценку давали ему не восторженные дилетанты вроде тех, которые публикуются в Интернете, а люди, знавшие толк в поэзии: В. А. Жуковский, П. А. Вяземский и Е. А. Баратынский. Сам он (скромно!) считал себя учеником Д. Г. Байрона, А. С. Пушкина и В. А. Жуковского. Литературоведы, однако, не считают Козлова эпигоном этих корифеев поэзии. С другой стороны, нельзя объяснить значительную популярность стихов Козлова в 20-30 гг. позапрошлого века только драматизмом его судьбы. Не только сочувствие и жалость к несчастному поэту-инвалиду вызывали жгучий интерес к его произведениям у читающей публики. И не только тяжелобольные читали его стихи, ведьизвестно, что «больной или запуганный человек особенно чувствителен к сентиментальной, пусть и банальной поэзии» (Д. Л. Быков, 2013). Существует вполне компетентное мнение, что «слепой музыкант русской поэзии», как позднее назвал его критик, привлекал не своим «биографическим казусом», выраженным в стихах, а тем, что глубоко личные, сугубо интимные переживания он смог талантливо художественно обобщить и в известной мере «типизировать». Это, кстати говоря, подтверждает предположение, что задолго до болезни Козлов как бы готовился к поэтической деятельности, читая Байрона и других поэтов. Иначе как объяснить ту интеллектуальную близость, которая сформировалась у него еще только при первых признаках недуга с молодым А. С. Пушкиным, П. А. Вяземским и братьями Тургеневыми? Ведь это были (в большей или меньшей степени) оппозиционеры, а Козлов — знатный дворянин и верноподданный чиновник Департамента государственных имуществ! Примечательно, что в январе 1822 года Козлов ведет с Н. И. Тургеневым долгий разговор о «счастливых и несчастливых» по результатам революциях: английской, американской, нидерландской и французской. В это же время обостряется интерес Козлова к Байрону — он за полгода осваивает английский язык и читает в подлиннике «Чайльд‑Гарольда».

В начале 1819 года Козлов в дневнике назвал Байрона «восхитительный гений». Он писал: «Много читал Байрона. Ничто не может сравниться с ним. Шедевр поэзии, мрачное величие, трагизм, энергия, сила бесподобная, энтузиазм, доходящий до бреда; грация, пылкость, чувствительность, увлекательная поэзия, — я в восхищении от него... Но он уж чересчур мизантроп, я ему пожелал бы только более религиозных идей, как они необходимы для счастья. Но что за душа, какой поэт, какой восхитительный гений! Это — просто волшебство!» Примечательная вещь: Козлов очень религиозен, а Байрон был атеистом (по крайней мере агностиком), но это ничему не мешает (правда, Козлов «советовал» Байрону все же проникнуться верой). Он начинает переводить Байрона — сначала на французский, затем на русский — и начинает сам писать стихи. Его обаятельная (по многим отзывам) личность, широта культурных интересов, сочувствие молодым поэтам и героизм собственного труда привлекали к нему выдающихся деятелей культуры того времени. Известно, что в доме Козлова бывали Пушкин, Жуковский, братья Тургеневы, Вяземский, Крылов, Гнедич, М. И. Глинка, Адам Мицкевич, А. А. Дельвиг, Е. А. Баратынский, А. Даргомыжский, Ф. И. Тютчев, И. А. Муравьев‑Апостол, К. Ф. Рылеев, З. Волконская, княгиня М. А. Голицына (внучка А. В. Суворова по отцовской линии) и многие другие. Козлов был в курсе всех новостей Петербурга. Во время пребывания за границей Жуковский получал все нужные ему сведения о друзьях и знакомых, о важных новостях и книгах от Козлова. «Ты ничего не видишь, но все знаешь», — писал он ему. — «Ты, как царь Берендей, знаешь все, что делается под солнцем, хотя и не видишь его» (В. А. Жуковский, 1867).

И. И. Козлов диктовал свои стихи, и его дочь их записывала, а с ее голоса он переводил английские, французские, итальянские и немецкие поэтические тексты. Он сам (на инвалидном кресле) посещал музыкальные вечера, дома друзей и церковь. Он бывал, например, как и А. С. Пушкин и М. И. Глинка, на «музыкальных завтраках» у Марии Шиманской (1790–1841), известной польской пианистки, сочинявшей музыку.

Интересно, что, вопреки молве, которая нередко называла его «скорбно-унылым», Козлов тяготел к героико-трагическим и оптимистическим произведениям Шекспира, Бернса, Байрона, Вальтера Скотта, Мицкевича, Т. Мура. В музыке он предпочитал Людвига ван Бетховена и М. И. Глинку. Поэтический дебют Козлова совпал с расцветом романтизма в русской литературе. Причем у него переплетался консервативный романтизм (шедший от В. А. Жуковского) и прогрессивный (от Байрона и Пушкина). «Жуковский преимущественно предан Шиллеру и Гете, душа Козлова лежит к английской поэзии», — пишет биограф. В творчестве Козлова, безусловно, доминировала романтическая лирика. От Жуковского у него тема покорности судьбе, а от Байрона и Пушкина — мотив внутреннего сопротивления и борьбы.

Одно из самых характерных произведений Козлова — послание «К другу В. А. Ж.». В нем он упоминает и о своем счастливом прошлом, и о слепоте, которая ввергла его в отчаяние и «бездну гибели». А. С. Пушкин писал: «…ужасное место, где поэт описывает свое затмение (слепоту — Н. Л.), останется вечным образцом мучительной поэзии». Однако в послании Козлов говорит и о вере в искусство, гуманность, красоту человеческой дружбы, о могуществе поэзии, которая придает силы, обогащает, преображает, наполняет высшим смыслом жизнь:

Каким волшебным я щитом

От черных дум обороняюсь!

Я слышу дивной арфы звон,

Любимцев муз внимаю пенье,

Огнем небесным оживлен;

Мне льется в душу вдохновенье,

И сердце бьется, дух кипит,

И новый мир мне предстоит.

Н. В. Гоголь констатировал, что Козлов в своем творчестве стремится «торжествовать, возвыситься над собственным несчастьем» и «сильно дает чувствовать все великие, горькие потери свои». Да, это страдающая, но и стойкая, борющаяся личность, утверждающая себя в любви к жизни. «Художественная достоверность и подлинность переживаний героя — истоки интереса читающей публики к произведениям Козлова», — говорит литературный критик.

Поэт откликался и на современные ему события, писал музыкальные и певучие стихи.«Поэтический текст И. Козлова может и должен интерпретироваться как, прежде всего, текст звуковой, напевный, музыкальный. Доминанта поэтической способности И. Козлова — благозвучность — ограничивала и сужала языковую и тематическую содержательность текста, превращая стихотворение — без какого-либо музыкального сопровождения — в песню, в романс (в 1825 г. А. Пушкин заметил, что И. Козлову не хватает «замашки и размашки в слоге»). Поэтому некоторые стихотворения И. Козлова — это прообразы текстов авторской (в отличие от народной) песни», — пишет современный музыковед. Недаром М. И. Глинка создал на его текст прекрасный романс «Венецианская ночь».

Многие стихотворения Козлова были посвящены первым красавицам той эпохи, оценить красоту которых воочию он не мог: Александре Андреевне Воейковой (племянница Жуковского, адресат баллады «Светлана»), княгине Софии Радзивилл (в девичестве княжна Урусова), Анне Олениной, княжне Анне Абамелек, графине Елене Завадовской, княгине Зинаиде Волконской, певице Генриетте Зонтаг, пианистке Марии Шимановской и, конечно же, Долли Фикельмон, которая писала, что напропалую кокетничает с Козловым, хотя он ее и не видит.

И. И. Козлов пишет в дневнике:«Мы с женой и детьми были в концерте m-lle Зонтаг в Малом театре... Какое наслаждение мне доставило ее прекрасное пение: свежесть, грация, законченность, невыразимая прелесть! Я всю жизнь буду помнить это наслаждение». На следующий день Козлов написал стихотворение «К певице Зонтаг» (1831). В этом послании Козлова прослеживается мысль о том, что музыка — это реальное проявление духа, «утонченнейшая стихия, из которой, как из невидимого ручья, черпают себе пищу потаеннейшие грезы души человека».

Благодаря В. А. Жуковскому творчество Козлова стало известно членам царской семьи. Есть и послания-восхваления И. И. Козлова им: вступление к поэме «Невеста Абидосская» (1826), посвященной императрице Александре Федоровне, и поэтическая эпистола «Государю-наследнику Александру Николаевичу в день его тезоименитства» (1834). За них Козлов получил в качестве благодарности бриллиантовые перстни.

Но главное достижение И. И. Козлова — его поэтические переводы. Критик в свое время отметил, что он, «мало самостоятельный как художник, подарил русской словесности много ценных переводов» (Ю. И. Айхенвальд, 1913). Известно, что переводы — это поэтическое донорство, но переводы Козлова имели еще и другую особенность. Это были не подстрочники, а вольные переводы, или переложения, как говорили в то время. Перечень поэтов, переведенных Козловым, впечатляет — более 30 имен! Это сейчас нетрудно с помощью переводчика «Яндекса» перевести любой текст. Какой бы бред ни получился, при некотором представлении о стихосложении из него можно слепить удобочитаемый и даже складный текст. Но Козлов был лишен возможности даже сделать подстрочник. Я знаком с переводчиками‑синхронистами. Да, они переводят «с лету», но перед ними лежит текст выступления или ролей при озвучивании фильма! Козлову было несравненно трудней. Иногда, как, например, в знаменитом «Вечернем звоне», на переводе сказывалось еще и настроение самого Козлова. Хотя, собственно говоря, и у выдающегося ирландского поэта, автора стихотворения «Those evening bells» и ровесника Козлова Т. Мура (Thomas Moore, 1779–1852) поводов для оптимизма было немного: он пережил пятерых своих детей, которые умирали и младенцами, и 17-летними, и в 30 лет… «Как бы то ни было, значение переводов Козлова в истории развития как отечественной литературы, так и русского переводческого мастерства чрезвычайно велико. Лучшие образцы его переводного творчества органично вошли в национальную литературу, оставаясь до сих пор величайшими достижениями русской поэзии. Отличие его переводов заключается в том, что он переводил прямо с английского, минуя французские и немецкие тексты-посредники. В то время большинство образованных читателей знало французский и немецкий языки, причем многие на этих языках говорили лучше, чем на родном русском. Поэтому переводы с этих языков были им уже в принципе знакомы, так как они имели возможность читать переведенные произведения в оригинале. Для них русские переводы становились еще одной копией известного им произведения. В отношении переводов с английского ситуация была принципиально иная: для очень и очень многих переводы Козлова с английского языка становились знакомством с новой культурой, страной, образом жизни. Так как Козлов в большинстве случаев был первым переводчиком данных произведений, то он пробуждал интерес к данному поэту и его творчеству, прокладывал ему дорогу в русскую литературу», — пишет современный филолог. Примечательно, что еще при жизни поэта и В. Скотт, и Т. Мур знали о его переводах их произведений.

Вообще, для литературоведов изучение творчества Козлова должно было быть мучением. Авторские тексты отсутствовали, сложно было производить датировку. Но самое главное — отсутствовали рукописи поэта, ценнейший источник, отражающий творческие муки в исправлениях, зачеркиваниях, дополнениях и рисунках (как это было у Пушкина или Лермонтова). Ведь «…он употреблял бессонные для него часы на сочинение стихов. И здесь нужно отдать должную справедливость чрезвычайной, внушающей удивление памяти его… Не имея средств взять перо в руки и начертать им сочиненное, он обязан был сохранить про себя составленные им стихи. Но этого мало. Каково бы ни было первое вдохновение, редко оно истекает в совершенстве из ума. Нужно поправлять, переделывать стихи, прибирать к ним лучшие изречения, изменять слова. Все это легко тем, кто может писать /.../ Какая сильная, непреклонная воля нужна, чтобы все препятствия преодолеть /.../ Целые песни поэм или повестей, каковы „Чернец“, „Княгиня Долгорукая“, „Безумная“, придуманы или изобретены, составлены и совершены во внутреннем мире … Поэта», —вспоминал друг Козлова (П. Ф. Балк‑Полев, 1840). Неудивительно поэтому, что даже в «канонических» изданиях Козлова часто датировка стихотворений ставится предположительно или в широком (до четырех лет) временном диапазоне.

Двадцать лет И. И. Козлов прожил обездвиженным и в кромешной темноте. «С той самой поры, в которую паралич лишил его ног и зрения, физические страдания не только не умолкали, но, беспрестанно усиливаясь, в последнее время нередко доходили до крайней степени; они, однако, почти не имели влияния на его душу, которая всегда их побеждала, а в промежутках спокойствия действовала с юношескою свежестью. Только дней за десять до смерти сильные страдания успокоились, но вместе с тем, казалось, заснула и душа», — писал В. А. Жуковский.

О трех проявлениях болезни Ивана Козлова мы знаем достоверно: нижний спастический парез, слепота и боли в спине и конечностях. Если это та болезнь, которую можно предположить, то проявлений, притом тяжелых, у нее много, но о них история умалчивает. Итак, мужчина 38-40 лет заболевает постепенно: начинается все со слабости в ногах, завершающейся нижним параличом, потом присоединяется периодическое ослабление зрения, самопроизвольно исчезающее, но завершающееся полной слепотой на оба глаза. Позже к этому добавляется боль в ногах и спине. О чем можно думать в этом случае?

О наследственности И. И. Козлова мы знаем только то, что мать прожила 35 лет, а отец — 60. Известно, что сестра И. Козлова Вера умерла подростком в 1786 г. А вот дочь поэта Александра Ивановна Козлова (1812–1903) прожила больше 90 лет!

Наследственность нам ничего не подсказывает. Но есть другая подсказка: в детстве И. И. Козлов перенес ветряную оспу. Какое это имеет отношение к делу, скажем чуть позже. А пока о другом.

Я глубоко убежден в том, что И. И. Козлов страдал рассеянным склерозом. В этой связи стоит кратко вспомнить историю описания этого страдания, тем более что болезнь поэта и описание рассеянного склероза врачами по времени практически совпадают. «Sclérose en taches» («пятнистый склероз») — так назвал в 1842 году эту болезнь описавший ее выдающийся французский патологЖ. Крювелье (Leon Jean Baptiste Cruveilhier, 1791–1874). «…все в рассеянном склерозе началось в год смерти Пушкина», — писал корифей отечественной неврологии (А. М. Вейн, 2014). Тут можно поспорить. Считается, что первым (в 1838 г.) в своем атласе описал (макроскопически!) рассеянный склероз выдающийся патолог шотландского происхождения Р. Карсвелл (Sir Robert Carswell, 1793–1864). Однако клиническое описание рассеянного склероза сделал в 1824 г. француз D^,Angieres Ollivier в книге «Болезни спинного мозга». Выдающийся британский хирург Джон Аберкромби (John Abercrombi) в 1828 году в книге «Патологическое и практическое изучение болезней головного и спинного мозга» сделал то же самое. Но, во-первых, эти врачи не сопоставили картину болезни с изменениями в тканях мозга, а во-вторых, в те времена не было микроскопа. Великие К. Биша и Р. Лаэннек совершали свои анатомические открытия с лупой в руке!

А первым и самым известным в истории больным рассеянным склерозом был старший сын английского короля Георга III — Sir Augustus Frederick d'Este (1794–1848). Он заболел почти одновременно с Козловым, в 1822 году, но у него ухудшение здоровья началось с резкого ослабления зрения. Любопытно, что, как и Козлов, д'Эсте был любителем танцев, и пускался в пляс, как только болезнь отпускала! Закончилась его болезнь параличом спустя 26 лет после начала. Еще при жизни Козлова, в 1832 году, заболел и Генрих Гейне (болел 24 года). Так что длительность страдания российского поэта не вызывает удивления.

Одним из первых клиническое наблюдение болезни почти при жизни Козлова сделал выдающийся немецкий терапевт лечащий врач И. С. Тургенева Ф. Фрерихс (Friedrich Theodor von Frerichs, 1819–1886). Он первым описал нистагм при этом страдании. Вульпиан, Бурневиль, Жерар и, конечно же, Жан‑Мартин Шарко выделили диагноз «склероз в бляшках» в 1865 году, но Ивану Козлову было уже все равно…

При жизни И. И. Козлова болезнь была совершенно не изучена, и ее относили то к «прогрессивному параличу помешанных», то к спинной сухотке. Врачи от обывателей в трактовке страдания еще не отличались! Позднее выдающийся немецкий невролог В. Эрб (Wilhelm Henrich Erb, 1840–1921), впервые описавший миастению, подробно описал и клинику рассеянного склероза. Он сделал это не первым, но практически описал болезнь И. И. Козлова, хотя никогда его не видел! В. Эрб писал о постепенном начале, легких чувствительных расстройствах в дебюте, головной боли, головокружении, расстройстве походки («качательная походка»). Он подчеркивал чрезвычайную изменчивость симптомов и то, что чаще всего бывают именно парестезии. Самый патогномоничный рефлекс при рассеянном склерозе — коленный — был описан тоже Эрбом в 1875 г. Исчезновение брюшных рефлексов при нем было описано А. Штрюмпелем только в 1896 году. Эрб описывает и спонтанные ремиссии при рассеянном склерозе (напомню, что в начале болезни периоды улучшения у Козлова все-таки были). Другой малозаметный, но характерный симптом при рассеянном склерозе — ухудшение состояния больных после пребывания в теплой ванне, когда из-за очень резкой слабости (зрение тоже может ухудшаться) они не могут выбраться из нее самостоятельно. Я нашел в одном из писем И. И. Козлова упоминание о том, что в дебюте болезни он проходил курс водолечения в частной водолечебнице в пригороде Петербурга. Он вскользь упоминает об ухудшении после теплых ванн. Это хорошо известный врачам симптом: больной садится в ванну сам, а вылезти из нее без посторонней помощи не может. Вот загадка: количество бляшек не может увеличиться за полчаса приема ванны, а неврологическая симптоматика нарастает. Ухудшение может наступить и от нескольких чашек горячего чая. А сейчас известно, что и после холодных ванн и холодных напитков у таких больных наступает ухудшение, но оно менее заметно.

Сначала врачи думали, что рассеянный склероз вызывается микробами, позже В. К. Рот писал даже о микробах, которые «пожирают» миелин. Ну, это вряд ли, а вот корь и ветрянка — да. Насчет заболевания Козлова корью ничего не известно, а вот ветряная оспа у него была. Согласно теории, вирус герпеса, попав в организм человека, долго персистирует, а потом почему-то «оживает» и вызывает рассеянный склероз. Есть еще теория, что рассеянный склероз пошел от викингов, но среди предков Козлова их не было, хотя родственники на северо-западе России (в Вологде) существовали.

Долгое время считалось, что нарушения зрения у таких больных не приводят к полной слепоте, но лет двадцать назад стало известно, что приводят, когда развивается «амблиопия с нижайшим зрением». Теперь ясно, что «пирамидное» начало болезни, как это было у Козлова, — самая тяжелая форма.

Другой признак рассеянного склероза — депрессия. Ну, в ее наличии у Козлова можно не сомневаться. Финал болезни поэта был не совсем типичен. Обычно причиной смерти является пневмония (от долгого лежания и ограничения экскурсии легких она легко развивается) или сепсис (урологический или от проникновения инфекции через пролежни). У Козлова было не так. За 10 дней до смерти у него развился инсульт. «Только дней за десять до смерти сильные страдания успокоились, но вместе с тем, казалось, заснула и душа. Смерть подошла к нему тихим шагом; он забылся на руках ее, и жизнь его кончилась неприметно. До последней минуты он сохранил свою память; но связи уже не было в его мыслях. Перестав страдать, он чувствовал беспрестанно какое-то беспокойство, поминутно требовал к себе жену, дочь и сына: чего-то у них просил, успокаивался, получив от них ответ, и через минуту опять их кликал. Однажды, услышав мой голос, он подозвал меня, прочитал мне стих: „и мертвый страшен был лицом!“ и прибавил: „вот что ты завтра здесь увидишь“. В последние два дня он не мог уже и говорить; наконец мало-помалу овладел им сон смертный». Так описал это В. А. Жуковский.

Кстати говоря, долго считалось, что инсульт как таковой редко встречается у подобных больных. Но снова процитирую знатока проблемы: «…имеются данные, что нередко они (больные РС —Н. Л.) умирают и от сосудистых катастроф» (А. М. Вейн, 2014).

Теперь о лечении. До момента полной обездвиженности И. И. Козлов не был завсегдатаем морских и климатических курортов, как Г. Гейне, например, но это было бы, конечно, паллиативом, как и «заволоки» или «фонтанели», которые врачи тогда применяли. «Заволока» — варварский симптоматический, «отвлекающий» метод лечения. Кожа на шее больного сзади прокалывается, и через прокол под ней проводят пучок конских волос. Возникает воспаление, которое, как считали врачи, «отвлекает» основную болезнь. Морфий и разная симптоматическая дребедень, да еще припарки — вот и весь терапевтический арсенал того времени. Козлову делали еще и прижигания, ведь только к концу XIX века врачи поняли, что «заволоки» и прижигания у подобных больных — прямой путь к формированию пролежней.

Среди лечащих врачей И. И. Козлова называют двоих. Семен Федорович Гаевский — тайный советник, почетный лейб-медик Высочайшего двора, доктор медицины и хирургии (1778–1862). Происходил из семьи священника (?). Сначала учился в Екатеринославской семинарии в Полтаве, но, пройдя класс философии, выразил желание учиться медицине. 14 апреля 1796 г. поступил в Медико-хирургическое училище при Санкт-Петербургском генеральном сухопутном госпитале. Через год училище было преобразовано в Медико-хирургическую академию, и Гаевский окончил ее «первым кандидатом медицины и хирургии… первого выпуска академии (27 сентября 1800 г.), сразу стал ординатором военно-сухопутного госпиталя с правами службы, но без права свободной практики; был помощником библиотекаря в медико-хирургической академии; через полгода по окончании курса был назначен репетитором хирургических лекций профессора И. Ф. Буша (5 марта 1801 г.), а 25 июня 1801 г. произведен в лекари. 3 августа 1802 г. он был отправлен академией на три года за границу; во время его пребывания там был вызван в Россию и назначен ректором и профессором Петербургской медико-хирургической академии. … В бытность свою за границей Гаевский собрал уже материалы для диссертации и 22 декабря 1806 г. публично защищал ее, но докторского диплома не получил, хотя и был признан достойным его; академия тогда не имела права выдавать докторские дипломы, а медицинская коллегия уже перестала существовать. Вместо диплома министерство внутренних дел выдало ему по представлению конференции 14 августа 1807 г. свидетельство о признании его доктором медицины и хирургии. 25 октября 1807 г. Гаевский единогласно был избран экстраординарным профессором с обязанностью заведовать терапевтической клиникой; до этого еще он был… помощником И. Франка, вел клинику под его руководством и в его отсутствие читал за него лекции, пользовавшиеся самой лестной известностью. С 1807 г. он возглавил клинику и лекции читал самостоятельно. В 1808–1811 гг. С. Ф. Гаевский принял на себя заведование студенческой академической больницей и лечение академических чиновников. В 1806–1808 гг. Гаевский много работал в комитете по составлению нового устава Медико-хирургической академии, в котором состоял делопроизводителем; проект составленного им устава и штата был утвержден 28 июля 1808 г.; за труды по составлению его был награжден орденом св. Владимира 4-й степени (21 сентября 1809). С введением нового академического устава на кафедру патологии и терапии с терапевтической клиникой был назначен профессор Ф. Уден, а Гаевский сделан его помощником; вначале Гаевский только читал лекции, а впоследствии по предложению Ф. Удена, с 20 сентября 1810 г., ему было поручено и заведование клиникой. Но вскоре ему пришлось сменить поле деятельности: работа над академическим уставом выдвинула Гаевского и заставила обратить внимание на его учено-административные способности, и 28 октября 1811 г. он был назначен членом медицинского совета и ученым секретарем его; в должности этой он оставался до 1831 года. С 1813 г. до конца мая 1814 г. Гаевский принял на себя заведование частью артиллерийского госпиталя. С 8 апреля 1812 г. по 30 апреля 1816 г. исправлял должность инспектора С.‑Петербургского физиката. 20 мая 1818 г. произведен в статские советники, 5 сентября 1819 г. получил звание лейб-медика Высочайшего Двора. Кроме того, одно время заведовал медицинской частью в благородном пансионе при С.-Петербургском университете. С 29 января 1825 г. по 1 мая 1826 г. исправлял должность гражданского генерал-штаб-доктора. В 1828 г. получил чин действительного статского советника; 26 сентября (7 ноября) 1831 г. назначен генерал‑штаб‑доктором гражданской части; это был первый случай назначения природного русского врача на такое важное место». Трудно, правда, считать Гаевского «природным русским»: он был из мелких польских шляхтичей украинского происхождения. «В 1833 г., будучи слишком занят своими многочисленными служебными обязанностями, чтобы фактически исполнять обязанности лейб-медика, он был назначен почетным лейб-медиком. 9 января 1837 года назначен директором медицинского департамента, сохранив звание и гражданского генерал-штаб-доктора. Был членом-корреспондентом Парижского гальванического общества, членом Общества любителей акушерства в Геттингене и Медицинского общества в Афинах, почетным членом: С.-Петербургского фармацевтического общества, Виленского медицинского общества, Виленской медико-хирургической академии, Общества русских врачей в Петербурге, Московского общества испытателей природы, С.-Петербургской медико-хирургической академии и Варшавского медицинского общества…». Известно, что он лечил Н. В. Гоголя, членов семьи А. С. Пушкина и многих других знаменитых людей.

Другим врачом И. И. Козлова был Николай Федорович Арендт (Nicolaus Theodor Arendt, 1786–1859). Н. Ф. Арендт в 1801 году поступил в Московскую медико-хирургическую академию, а окончил в 1805 г. Санкт-Петербургскую. После годичной стажировки в Петербургском генеральном госпитале принял участие в боевых действиях против Наполеона в Пруссии, в составе Навагинского мушкетерского (пехотного) полка в 1808 г. в качестве лекаря участвовал в шведской кампании, после чего был произведен в штаб-лекари и стал в 1809 г. главным врачом госпиталя в Гаммель-Питео (Швеция). Во время Отечественной войны 1812 года произвел успешную трепанацию черепа. Позднее был главным врачом русских госпиталей во Франции. Ведущие французские хирурги того времени П.‑Ф. Перси (Pierre Francois Percy, 1754–1825) и Д.‑Ж. Ларрей (Dominique Jean Larrey, 1766–1842) высоко отзывались о хирургическом мастерстве Арендта. В Париже Н. Ф. Арендт прослушал курс лекций по оперативной хирургии Ж. Лисфранка (Jacques Lisfranc de St. Martin, 1790–1847). В 1821 году Арендту была присвоена степень доктора медицины и хирургии (honoris causa). Он был назначен генерал-штаб-доктором армии, направленной в 1821 г. в Италию. 22 апреля (3 мая) 1829года Арендт был назначен лейб‑медиком Николая I и находился при особе императора более 10 лет. Известно, что в 1829 году он лечил императора от пневмонии, в 1836 и 1837 гг. оказывал Николаю I помощь при травмах, полученных в результате дорожных происшествий. Примечательно, что его современник князь В. Ф. Мещерский называл Н. Ф. Арендта одним из самых известных в Петербурге специалистов по внутренним болезням (И. В. Зимин, 2001). Зятем доктора Арендта был брат Г. Гейне врач Максимилиан Гейне. Среди пациентов Н. Ф. Арендта были А. Х. Бенкендорф, И. Ф. Паскевич, С. С. Уваров и другие представители элиты Российской империи. У него лечились Н. В. Гоголь, П. А. Вяземский, семья Карамзиных, М. Ю. Лермонтов. Пытался Николай Федорович спасти и умиравшего Пушкина (С. В. Богачев, И. А. Богачева, 2005).

Понятно, что никакого представления о болезни Козлова его лечащие врачи не имели и по объективным причинам иметь не могли. Но ведь и сегодня рассеянный склероз остается, по выражению В. Г. Эрба, «безутешной болезнью». В истории И. И. Козлова утешением остается его творчество. Оно утешало не только его, но еще может утешить и приободрить многих отчаявшихся!

 

*Приложение. И. И. Козлов и автограф А. С. Пушкина

В 1825 г. И. И. Козлов послал Пушкину в Михайловское свою поэму «Чернец» с надписью на книге: «Милому Александру Сергеевичу Пушкину от автора». В ответ в мае того же года он получил стихотворение великого поэта. 25 мая И. И. Козлов записал в своем дневнике, что Л. С. Пушкин принес ему «чудное послание» от своего брата.

В феврале 1899 г. Александра Ивановна Козлова (1812−1903), 87-летняя дочь поэта, обратилась к великому князю Константину Константиновичу с предложением принять автограф пушкинского стихотворения, посвященного ее отцу («Певец! Когда перед тобой...»). К. Романов очень дорожил этим пушкинским автографом, а в мае 1899 г. представил его на Пушкинскую выставку в Императорскую Академию наук.

 

Н. Ларинский, 2015

---

Оставить комментарий:

Имя:*

E-mail:

Комментарий:*

 я человек

 Ставя отметку, я даю свое согласие на обработку моих персональных данных в соответствии с законом №152-ФЗ
«О персональных данных» от 27.07.2006 и принимаю условия Пользовательского соглашения