Гладкая кожа? Это просто!

Манера очищать кожу даже от небольших волосков пришла в Европу (а следом за ней и в Россию) от участников крестовых походов. Рыцари быстро оценили преимущества такой процедуры — сперва чисто гигиенические. В условиях жаркого климата и дефицита воды волоски на коже являются своеобразными «сборниками» грязи, потовых выделений и т. д. Это ведет к возникновению раздражений и воспалений кожи, потертостей и прочих неприятных моментов.

---

«Итак, что касается до меня, всё хорошо…»

И оставался целый век

Недоучившимся студентом…

Н. А. Некрасов

Вспоминаются самые великие «зануды» школьной программы — Белинский, Добролюбов и Чернышевский. Они даже внешне были похожи — своими худыми, мрачно-сосредоточенными лицами (у Белинского, правда, не было очков). Все они иногда носили бороду и все, по сути, были поповичами. Любопытно, что после окончания школы мне и в голову никогда не приходило перечитать их... Но о Добролюбове и Чернышевском речь у нас уже шла, пора взяться за «нашего Виссариона»!

Любопытно происхождение В. Г. Белинского. Традиционно его связывают с Чембаром, но корни его не отсюда. В 1719 году монастырь Аграфенина Пустынь под Рязанью владел селом Белынь, которое в 1724 г. стало вотчиной одного из рязанских монастырей. Жители этого села перебрались в Нижнеломовский уезд (нынешняя Пензенская область), и село Белынь появилось там. В Белыни служил священником отец Никифор, «праведник и аскет». В семье отца Никифора в 1784 году родился Григорий Белынский, отец «неистового Виссариона». В 30-х гг. позапрошлого века семья Белынских собиралась даже переехать в Елатьму. Был бы в Рязани еще один литературный музей, кроме Константинова!

 

1.  «Мальчик был тяжел в семье»

По всему, быть бы В. Белинскому священнослужителем: дед Никифор (1738–1825) был священником, его брат Алексей (1730–1813) тоже. Сын последнего, Петр, был дьяконом Белынской церкви, но за какое-то «смертоубийственное дело» был осужден и умер в Сибири. Двоюродный брат Белинского, Иван, постригся в монахи. Дядя критика Андрей Никифорович (1771–?) был дьячком, потом священником, занял место отца Никифора, а в 1828 г. был переведен священником в с. Пачелма. Второй дядя служил сторожем в духовной семинарии. Да и отцу Виссариона была уготована духовная служба, иначе как бы он в 1797 г. оказался в тамбовской духовной семинарии? Но так не случилось.

Получается, что лекарем Григорий Белынский стал, скорее всего, вынужденно. В 1804 г. он был принят на казенный кошт в Санкт-Петербургскую медико-хирургическую академию, откуда был выпущен кандидатом хирургии в морской госпиталь в Кронштадте в 1809 г. Лекарем стал в 1810 г., служил в крепости Свеаборг. Участвовал в кампаниях 1811 и 1812 гг. и даже получил «серебряную на голубой ленте медаль». Стал штаб-лекарем в 1816 г., 21 октября того же года по болезни был уволен со службы и стал уездным врачом в Чембаре. Он дослужился до чина коллежского асессора, который тогда давал право на потомственное дворянство. Его жена Мария Ивановна (1791 (1792?) – 1834), дочь шкипера, «была неграмотна и амбициозна, при полном отсутствии умственных интересов».

Виссарион родился 30 мая 1811 г. в крепости Свеаборг, недавно отошедшей к России. Восприемником от купели Виссариона Белынского (конечно, заочно) являлся цесаревич Константин Павлович (брат Николая I). Кроме Виссариона, в семье были сыновья Константин (1812–1863) и Никанор (1821–1844) и дочери Александра (1815–1876) и Мария (1818–1819). Все они, как и родители, не отличались долголетием. Кроме Виссариона, трагичной оказалась судьба Никанора, пропавшего без вести на Кавказе в 1844 г.

Белынские были небогаты (отец получал в год 700 рублей), но о «слезах бедности, выплаканных внутрь», которые Р. Кох считал причиной чахотки, речь не шла. Семья Белынских жила в доме из семи комнат, при котором был большой двор с амбарами, погребом, каретным сараем, конюшней и кухней, огородом и баней. Баня была «настолько поместительная и чистая, что могла служить жильем и временным лазаретом для привозимых из деревень больных» (Д. П. Иванов, 1977). А вот это важно: туда ведь легко могли попасть и больные чахоткой, контакт с которыми у маленького Виссариона был вполне возможен! Практика доктора Белынского не приносила большого дохода: пациенты часто предпочитали расчет провизией к большим праздникам. Ограниченность доходов, однако, объяснялась и характером Белынского-старшего. «Природный ум и доступное… образование, естественно, ставили его выше малограмотного провинциального общества. Совершенно чуждый его предрассудков,… склонный к остротам и насмешке, он открыто высказывал всем и каждому в глаза свои мнения и о людях, и о предметах, о которых им… подумать было страшно». В результате и городничий, и все грамотное население города и уезда обвиняло доктора Белынского в неверии в Христа, пренебрежении к обрядам церкви и чтении безбожника Вольтера. Эти обстоятельства заставляли избегать общения с доктором и не доверять ему. Ограниченная практика Г. Белынского почти совершенно прекратилась с появлением в Чембаре «бродячих, с походными аптеками, венгерцев и особенно с появлением в городе 9-го егерского полка», который имел своих докторов.

Виссарион больше других детей походил на отца, от матери он унаследовал только малый рост. Ее образование, кстати, «ограничивалось поверхностным знанием русской грамоты», зато в качестве компенсации была подозрительность, сварливость и раздражительность. Заботливость ее заключалась в том, чтобы прилично одеть и особенно досыта накормить детей. Она без конца хлопотала о печении сдобных булок, о густом молоке, сливочном масле, копченых гусях. Такое впечатление, что детей было не трое, а десятеро! «Страсть к жирной, неудобоваримой пище, перешедшая и к детям, усиливала в них золотушные начала и расположила к худосочию, что было отчасти причиною постоянных болезней желудка и преждевременной смерти Виссариона». Примечательно, что при этом всю жизнь Белинский выглядел как постоянно недоедающий. Когда у него появлялись деньги, он мог на 25 рублей купить устриц и съесть все.

Воспоминания Белинского о собственном детстве довольно мрачны: «Мать моя была охотница рыскать по кумушкам; я, грудной ребенок, оставался с нянькою, нанятою девкою; чтоб я не беспокоил ее своим криком, она меня душила и била. Впрочем, я не был грудным: родился я больным при смерти, груди не брал и не знал ее... сосал я рожок, и то, если молоко было прокислое и гнилое — свежего не мог брать... Отец меня терпеть не мог, ругал, унижал, придирался, бил нещадно и ругал площадно — вечная ему память. Я в семействе был чужой». Внучка Г. Белынского вспоминала: «Григорий Никифорович был человек очень умный и добрый, но совершенно беспечный и даже ленивый и наконец предался пьянству до того, что совсем потерял практику, и действительно они в последнее время жили в нужде…» Классическая российская ситуация: малограмотная, недалекая мать, пьющий отец, скандалы родителей, постоянная забота о том, чего бы поесть. Все это, однако, не мешало отцу приударять за горничной!

Мать Виссариона умерла в возрасте 43 лет — от чего, неизвестно. Отец умер спустя год, ему едва перевалило за 50… Поскольку Виссарион был совершеннолетним, пенсии за отца он не получил, ее назначили сестре Александре. В наследство от родителей ему достались недолговечность, саркастичность и раздражительность… Как писал биограф, «от матери Белинский мог наследовать только ее вспыльчивость и неистовость» (С. А. Венгеров, 1905). «Неистовый Виссарион» возник не на пустом месте!

Но для будущего важнее было другое. Оказывается, великий критик не получил не только полноценного университетского образования, он даже гимназию не окончил! Биографов у Белинского было немало, но все они отмечали одну черту — «неинтересность» его жизнеописания. Однакои «обыкновенная дорога тоже очень обыкновенна, а без нее никуда не проедешь… Мальчика откормили, вынянчили; мальчика отдали в ученье; мальчик никогда не был резв, всегда был угрюм. Все о чем-то думал. Учился так себе, больше читал. К чтению у него была огненная страсть» (В. В. Розанов, 1995). Да, еще: в детстве и отрочестве Виссарион часто болел. Чем и как лечил его отец, неизвестно.

 

2. «Какая-то история — и его исключили»

Грамоте научила В. Белынского местная учительница, латыни — отец, и в 14 лет Виссарион поступил в Чембарское уездное училище, которое «…не превышало обычного низкого уровня тогдашних захолустных учебных заведений. Педагогия основывалась на порке, среди учителей были, как водилось, горькие пьяницы, иногда среди класса оставлявшие учеников ради водки». В. Белынский был классическим автодидактом, «который читал запоем и перечитал чуть ли не всю русскую литературу XVIII и начала XIX века». Позже он писал: «Еще будучи мальчиком и учеником уездного училища, я в огромные кипы тетрадей неутомимо денно и нощно, и без всякого разбора, списывал стихотворения Карамзина… и других» (В. Г. Белинский, 1956).

И в училище, и в пензенской гимназии учился Белынский неравномерно: хуже всего, как и Пушкин, математике, зато превосходно — истории, естественной истории, географии и русской словесности. При переходе из второго класса в третий он получил за успехи в награду книгу, а в третьем классе был оставлен на второй год, так как много пропустил по болезни. Приходится верить биографам на слово, что все основные знания Белынский получил из книг, «делая из них заметки и выписки».

Виссарион Белынский задумал поступить в университет без гимназического аттестата, сдав экзамены. В августе 1829 г. он, с трудом собрав «кое-какие ничтожные средства, отправился в Москву, для поступления на „словесный“ факультет университета». Выдержав вступительный экзамен, Белинский (так он стал теперь писать фамилию: «благороднее» звучало) был принят в число студентов и целый семестр бедствовал, пока не был принят на казенное содержание (сейчас — бюджетное место), что сначала его чрезвычайно радовало. «Профессорское преподавание того времени не могло удовлетворять Белинского, и он стал относиться к университету так, как прежде относился к гимназии, и черпал знания всюду, кроме университета». Можно увидеть даже сходство Белинского с Р. Раскольниковым Достоевского: озлобленный нищий студент (старушка‑процентщица, к счастью, не подвернулась).

Любопытно посмотреть на Московский университет того времени. «Солнце истины, — говорит К. C. Аксаков, учившийся тогда в университете, — освещало наши умы очень тускло и холодно. Некоторые профессора брали взятки; к ним „с пустыми руками не ходили“. Профессор-врач Мудров, тогдашняя московская знаменитость, лечил больных молебнами. Большинство профессоров не имело даже своих курсов». Н. И. Пирогов описывает лекции иных профессоров как «своего рода забавный спектакль». Герцен рассказывает, что преподаватель математики «подгонял» формулы по своим надобностям, «принимая квадраты за корни, x за известное». А. С. Пушкин писал в 1831 г.: «Ученость, деятельность и ум чужды Московскому Университету».

Правда, во времена Белинского уже появилось несколько профессоров нового типа, самым популярным из которых считался Н. И. Надеждин. И. А. Гончаров писал о нем: «Как профессор, он был нам дорог своим вдохновенным, горячим словом, которым вводил нас в таинственную даль древнего мира, передавая дух, быт, историю и искусство Греции и Рима. Чего только не касался он в своих импровизированных лекциях! Он один заменял десять профессоров. Излагая теорию изящных искусств и археологию, он излагал и общую историю Египта, Греции и Рима. Говоря о памятниках архитектуры, о живописи, о скульптуре, наконец, о творческих произведениях слова, он касался и истории философии. Изливая горячо, почти страстно перед нами сокровища знания, он учил нас и мастерскому владению речью. Записывая только одни его лекции, можно было научиться чистому и изящному складу русского языка». Николай Иванович Надеждин (1804–1856) — сын деревенского дьякона, окончил Рязанскую духовную семинарию и Московскую духовную академию. Преподавал богословие в Рязанской семинарии. Защитил диссертацию, стал доктором словесных наук и профессором кафедры изящных искусств и археологии. Напечатал в журнале «Телескоп» письмо Чаадаева, за что угодил в ссылку в Усть-Сысольск. Н. Г. Чернышевский назвал Надеждина «образователем» Белинского.

Но другие биографы утверждают, что образование Белинский в основном получал в процессе чтения и… разговоров! Товарищеская среда и литературный кружок «одиннадцатого нумера» (комнаты в студенческом общежитии) — вот, похоже, настоящий «университет» Белинского. Это была беспрерывная говорильня на фоне курения и эпизодического употребления «очищенной» («четверенная водка» по В. В. Похлебкину, 2007). О чем спорили? Ну, не о «Спартаке» и «Зените». О романтизме и реализме! «Между младшими студентами самым ревностным поборником романтизма был Белинский… Доставалось от него иногда не только Ломоносову, но и Державину за риторические стихи и пустозвонные фразы».

Родителям тоже от него доставалось: «Вы хотите из меня сделать благочестивого странствующего пилигрима и заставить меня предпринять благопохвальное путешествие по московским церквам, которым и счета нет. Шататься мне по оным некогда, ибо чрезвычайно много других, гораздо важнейших дел, которыми должно заниматься. Вы меня еще в прежнем письме упрекали в том, что я был в театре, а не был во всех соборных и приходских церквах… я прошу Вас уволить меня от нравоучений такого рода: уверяю Вас, что они будут бесполезны». Вот парадокс: злословная матушка и безбожник-отец, любивший «куликнуть», упрекают сына в том, что он не крестится на каждую колокольню!

Думаю, что в «одиннадцатом нумере» лежал исток не только творчества Белинского, но и его болезни. Казеннокоштные студенты были из небогатых семей, нередко после духовных семинарий. Питание их было удовлетворительное, но однообразное: ни о каких фруктах или овощах, кроме кислой капусты, нечего было и мечтать. Высокий процент инфицированных ранее, скученность, суровые (и нездоровые) условия проживания и «нехорошие излишества» нередко делали их жертвами чахотки. Если сначала в одном таком «номере» жило по 8–12 человек, то уже вскоре стало по 15–19! «Реформы» образования идут у нас во все времена! «Столики стоят в таком близком один от другого расстоянии, что каждому даже можно читать книгу, лежащую на столе своего соседа, а не только видеть, чем он занимается. Теснота, толкотня, крик, шум, споры; один ходит, другой играет на гитаре, третий на скрипке, четвертый читает вслух — словом, кто во что горазд! Извольте тут заниматься! Сидя часов пять сряду на лекциях, должно и остальное время вертеться на стуле. Бывало, я и понятия не имел о боли в спине и пояснице, а теперь хожу весь как разломанный… Пища в столовой так мерзка, так гнусна, что невозможно есть. Я удивляюсь, каким образом мы уцелели от холеры, питаясь пакостною падалью, стервятиной и супом с червями. Обращаются с нами как нельзя хуже…» (В. Г. Белинский, 1956).Поразительно, как сменилось его настроение! Белинский, несомненно, имел «хабитус фтизикус». «Лица, заболевающие хронической бугорчаткой легких,… от природы слабого сложения (узкая и плоская, не по росту мало развитая грудь), нередко от таких же слабых и даже туберкулезных родителей, представляют очевидное расположение к бугорчатке легких…» (Г. А. Захарьин, 1909). Сутулый, узкогрудый и «болеющий легкими» В. Белинский как нельзя точнее соответствовал этому позднейшему описанию.

…Болезнь показала когти очень скоро: в 1830 году Белинский трижды попадал в университетскую клинику. В январе 1831 года он снова оказался там. Кашель, «жестокая колика» в правом боку и боль в груди — вот его жалобы. Сначала ему предложили сделать кровопускание или использовать пиявки и «мушку». Ординатор университетской клиники Петр Илларионович Страхов (1798–1856) назначил ему какую-то мазь и лекарство, цветом и вкусом похожее на оршад. Кашель прекратился, боль в груди тоже, но «колика в боку» усилилась, из чего Белинский сделал вывод, что он только получил облегчение, а не вылечился. Доктор Страхов сначала смеялся, называя его болезнь несерьезной, а потом призадумался.

Любопытной фигурой был этот Страхов. Окончил медицинский факультет Московского университета с золотой медалью в 1818 году. Был помощником директора Медицинского института при университете без жалованья. В 1821 году стал доктором медицины и помощником директора клиники университета. Он читал лекции по химии, в 1826 году стал адъюнктом по анатомии и физиологии животных, потом занялся технологией животноводства, был ординарным профессором ветеринарии и деканом (Л. Ф. Змеев, 1886). И в медицинском институте, и в клинике его руководителем был Матвей Яковлевич Мудров (1772–1831), который в 1831 году умер от холеры во время ликвидации вспышки заболевания в Петербурге.

Удивительно, как близоруки оказались родители Белинского, особенно отец-врач: болезнь сына они приписали «нехорошим излишествам», особенно курению трубки. А между тем слабость, кашель и лихорадка держались у Белинского весь год! В начале 1832 года болезнь обострилась: возникла лихорадка с ознобом. Потом температура спала (по ощущениям, ведь ее никто не измерял, т. к. термометра в то время врачи в России еще не знали), но появился интенсивный кашель и сильная боль в груди.

10 января Белинский снова попал в хорошо знакомую ему клинику. Какой же диагноз ставили ему врачи? Он хорошо известен: «хронический катар легких с нерегулярной лихорадкой» (Белинский в письме приводит его по-латыни). Ему снова поставили пиявки на верхнюю половину грудной клетки и «оттягивающий пластырь» на грудь и на спину — на груди с «мушкой», на спине с подорожником, арникой, рутой и кровохлебкой — и усиленно кормили.

В это время клиникой вместо умершего от холеры Мудрова (которого Белинский из-за икон в клинике и показного благочестия называет ханжой) заведовал профессор Иустин Евдокимович Дядьковский (1784–1841). Лечащими врачами Белинского были тот же П. И. Страхов и Александр Осипович Армфельд (1806–1868). Последний окончил медицинский факультет со степенью лекаря первого отделения с отличием в 1826 году и стал помощником директора Хирургического института, а с 1830 г. был ординатором университетской клиники. В 1833 г. защитил диссертацию «О расширении сердца», в 1837 году стал ординарным профессором судебной медицины. То есть Белинскому крупно повезло: его лечили ветеринар (которого он именует «буйвол грубый») и судебный медик! Но тогда это было в порядке вещей, достаточно вспомнить профессора Х. Бунге или лейб-медика Е. Рауха — оба были терапевтами и… ветеринарами. Кстати говоря, позже Белинского лечили в Париже ветеринарным средством.

Спустя месяц Белинский писал, что легче ему не становится и И. Е. Дядьковский считает его болезнь «желудочно-желчною». Белинский упомянул, что подобная «желчная колика» уже была у него в августе 1831 года. Ему назначили молочную сыворотку, содовые порошки, слабительные, пилюли с каломелем (хлорид ртути) и чай из конского щавеля, корня солодки и слабительных растений. Снова использовали пластырь и мазь для втирания в живот. Но кашель и одышка (новый симптом!) оставались. Потом возник паховый лимфаденит. Врачи делали все, что тогда было принято: поставили на две недели фонтанель (заволоку) в области нисходящей кишки, потом снова мушку. Наконец боль в животе уменьшилась, но Белинский вышел из больницы спустя четыре месяца с постоянным сухим кашлем, болью в боку и одышкой при подъеме по лестнице. Примечательно, что он бросил курить, с чем связал уменьшение кашля и одышки.

А каковы были взгляды И. Е. Дядьковского на диагностику? Он пишет: «Для узнания как пространства, так и самого местопребывания нагноения с пользой может служить стетоскоп. Когда легкие здоровы, то инструмент сей, приложенный к груди, издает легкий, равномерный, кипению воды подобный шум, который соответствует акту дыхания; напротив, если в какой‑либо части легких находится воспаление, обыкновенно препятствующее свободному прохождению воздуха в воздухоносные пузырьки, то стетоскоп укажет то самое место, где воздух не производит сотрясения, необходимого при акте дыхания, и, таким образом, откроется местопребывание воспаления. Если в легких находится нагноение, то в сем случае издаваемый стетоскопом звук представляется неровным, как бы клокочущим, замечается в легких некоторого рода звук, как будто что-то жидкое хочет прорваться из своего вместилища. При посредстве стетоскопа можно удобнее и вернее делать предсказание как относительно опасности для жизни, так и продолжительности болезни» (И. Е. Дядьковский, 1846). Он оставил меткое высказывание и о пальпации: «Говоря о последних двух исследованиях и в особенности о ручном, нельзя не упомянуть здесь о том удивительном нерадении, с которым многие из врачей производят его, в особенности в болезнях брюшных внутренностей. Подавив больному в том или другом месте живот пальцами, они думают, что сделали все, что только должно им было сделать; и вот если больные не обнаружили нигде во внутренностях ни сильной боли, ни слишком явной твердости, они решительно заключают, что внутренности здоровы и затем вслед дают самые ложные объяснения болезням, видимо проистекающим из болезненного состояния брюшных внутренностей… Больные страдают и гибнут единственно от того, что врачи не хорошо их обследывают» (И. Е. Дядьковский, 1836). И. Е. Дядьковский был известен в Москве тем, что имел дом на Тверском бульваре, что лечил Н. В. Гоголя и что ему был посвящен романс А. Е. Варламова на стихи М. Ю. Лермонтова «Горные вершины спят во тьме ночной». «Однако, — пишет историк медицины, — трудно выявить какой-либо конкретный и крупный его вклад в развитие клиники внутренних болезней» (В. И. Бородулин, 1988).

Вот и вопрос: проводил ли Дядьковский аускультацию у Белинского, пальпировал ли живот или все ограничилось «гиппократовой медициной»: расспросом, прикладыванием руки ко лбу и осмотром мочи? В этом случае ни о каком точном диагнозе и речи быть не могло! Впрочем, это было не последнее врачебное заблуждение в случае Белинского, хотя диагноз можно было ставить только по одним его письмам: «…меня посещает иногда легкая лихорадочка. Пароксизмы самые сносные; озноб состоит в подирании по коже морозом, а жар бывает только в голове и лице. Вечером же я аккуратно каждый день бываю в жару, который не слишком силен и не слишком слаб и довольно порядочно меня мучает» (февраль 1832 г.).

…Белинский проучился на первом курсе университета три года и был отчислен. Формальной причиной стало плохое состояние здоровья, но на самом деле проблема была в сочинении им пьесы «Дмитрий Калинин», в которой университетские цензоры усмотрели крамолу. Таким образом, великий российский критик не получил систематического образования ни в гимназии, ни в университете. Но это ничему не мешало! Примечательный факт: будучи отчисленным, Белинский восемь месяцев скрывал эту «новость» от родителей.

 

3.  «Я сорвался с цепи и побежал благим матом»

В болезни Белинского не было ничего оригинального. Особенность состояла в другом: меньше чем за 15 лет он написал огромное количество статей, рецензий и писем. В 1859–1861 гг. К. Солдатенков издал собрание сочинений критика, которое тогда считалось наиболее полным, — 12 томов. В советское время выходило 13 томов. 300 писем Белинского занимали три тома! Если представить, что у него не было секретаря или стенографистки, не говоря уже о пишущей машинке или компьютере, то это был каторжный труд! Почитайте его письма к М. А. Бакунину. Одно письмо имело объем блокнота! Но куда хуже было то, что он не выбирал тематику своих опусов и должен был писать их к определенному сроку. Белинский был вынужден сначала прочитать то, что надо было «критиковать», потом это надо было осмыслить, сочинить отзыв и записать! А ведь в то время творили не Павел Астахов и Тина Канделаки, а Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Крылов, Боратынский, Шевченко, Тургенев, не считая Соллогуба, Булгарина, Полевого и иной литературной мелкоты. Временами этот труд становился настоящей поденщиной. Так, Пушкину были посвящены 17 статей Белинского. Помучившись какое-то время с переводами и преподаванием, радости он в этом не увидел и перешел на рецензии.

Белинский был живым человеком и ничего человеческого не чурался: отдал должное зеленому змию, девицу с «улицы красных фонарей» брал на содержание. Но самое главное: он постоянно раскаивался и мучился угрызениями совести. По-русски: какой кайф, если не поплакать и рубашку на груди не разорвать, осыпая себя укоризнами! Надо сказать, что и без этого Белинский в смысле здоровья все время ходил по острию ножа: он тесно контактировал с Л. А. Бакуниной (1811–1838), А. М. Щепкиной (1816–1841), Д. М. Щепкиным (1817–1857), Н. В. Станкевичем (1813–1840) и А. В. Кольцовым (1809–1842). Все они умерли молодыми от деструктивных форм легочного туберкулеза, а разгар их болезни, как на грех, пришелся на период общения с Белинским. Мало ему было своей болезни, давай еще суперинфекцию! Это, кстати говоря, было вполне в духе времени: врачи знали, что чахотка смертельно опасна, но не знали, отчего она возникает и каким путем передается. Каждый чахоточный невольно мог стать убийцей близких и друзей…

К сожалению, полную динамику болезни Белинского трудно проследить: в 1836 году друзьями критика был уничтожен почти весь его личный архив (после начала «заварухи» с письмом Чаадаева). Но ясно одно: болеть он не прекращал, и на каком-то этапе врачи вдруг заговорили о «дурной болезни» — сифилисе. Кто поставил Белинскому такой диагноз, неизвестно, но это было серьезно: ему назначили мышьяк — тогда единственное эффективное средство против сифилиса. Я думаю, что Белинский снова обращался за помощью к И. Е. Дядьковскому. Этот врач лечил больного Н. В. Станкевича и направил его в Карлсбад, кроме того, он общался с Белинским после ухода последнего из университета.

В июне 1837 года Белинский отправился на Кавказ и с 20 июня начал лечиться в Пятигорске. «Пью воды, беру ванны усердно и ревностно, хожу каждый день верст по десяти и взбираюсь на ужасные высоты», — пишет он Бакунину (В. Г. Белинский, 1956). Классика лечения на водах — накачивание водой и терренкур! «Кавказ меня не излечил, но много поправил. Живой и здоровый цвет лица, чистый язык (чего уже не было лет пять) и сильный аппетит (чего тоже уж года два не было, потому что я едою не удовлетворял аппетит, а избавлялся от изнеможения) — вот результат моего лечения. Сверх того, я уже уверен, что во мне нет ни остатков сифилиса, ни меркурия, а это не шутка. Нынче… я беру 88-ю ванну, завтра и возьму 20… кислых, которые восстановят мои истощенные силы; 19 числа я еду на железные воды, верст за 15 от Пятигорска; возьму 20 ванн и 30-го возвращусь в Пятигорск. Итак, всех ванн я возьму 130… Из этого числа должно исключить 5…, которые пропустил, потому что сделался болен, объевшись арбузом. Со вчерашнего дня снова начал. Сколько от арбуза, столько и от самых ванн у меня сделалась легкая лихорадка, а собственно от арбуза резь в животе и мучительный понос. Но теперь поправляюсь. Ослаб я ужасно, едва держусь на ногах, а между тем никогда не чувствовал я себя так легко, никогда не был в состоянии ходить так много и на такие высоты. Вообще от ванн у большей части больных болит грудь, а чахоточный может умереть от 5 ванн, чему и бывали примеры; но у меня с ваннами решительно прекратилась боль в груди. Мой лекарь говорит, это оттого, что геморрой ушел в свое место — к заднице. …я приеду к вам не излеченный, но поправленный, для совершенного же излечения нужен еще курс и совершенная перемена жизни, то есть душевное спокойствие, диета, ходьба, верховая езда; надо оставить сидячую жизнь, чего мне нельзя сделать».

Мнимый сифилис Белинского исчез, а вот его истинная болезнь осталась. Обострения происходят в октябре 1838 года и летом 1839 г: «Здоровье мое… так и сяк, но теперь одышка мучит и вообще плох. Отказался начисто от трубки, водки и даже вина, которого употребляю за столом не больше рюмки. И в пище стал гораздо умереннее» (В. Г. Белинский, 1956). Одновременно он так описывает свою деятельность: «Моя действительность… велит мне читать пакостные книжонки досужей бездарности, писать об них, для пользы и удовольствия почтеннейшей расейской публики, отчеты, а при этом чтении и писании не до знания и не до немецкого языка. А там еще геморрой — голова болит, поясницу ломит, тошнит, руки и ноги трясутся». Он постоянно говорит о болезни: «два дня меня била страшная лихорадка», «давлюсь кашлем, исхожу мокротою». Упоминает он о пиявках и о водолечении, бывшем тогда в большой моде: «Обтиранье водою меня не удовлетворяет: на днях покупаю корыто и обливаюсь из ведра». В это же время обтираниями и влажными обертываниями лечили Н. В. Гоголя. Система Пристница была в полном расцвете (как у нас — система Порфирия Иванова).

В 1843 году у Белинского появился важный симптом — тахикардия («Доктор… сказал мне, что я стражду биением сердца…»). Что могло быть причиной? Интоксикация и дыхательная недостаточность как проявление далеко зашедшего разрушения легких.

Уже ближайшее будущее показало, что болезнь движется семимильными шагами. Осенью 1845 года Белинский тяжело заболел. Сестра его жены в воспоминаниях говорит о воспалении легких вследствие простуды, но тут невозможно сомневаться: если это и была пневмония, то казеозная! Примечательно, что писем Белинского за 1845 год нет (сохранились только два — до болезни), а сам он вспоминал о заболевании с ужасом.

В 1840-х гг. лечащим врачом критика был Степан Павлович Завадский‑Краснопольский (1803–1869). Его судьба в чем-то походила на судьбу отца Белинского. Выходец из дворянской семьи Полтавской губернии, Завадский окончил Полтавскую духовную семинарию, поступил в Московскую медико-хирургическую академию казеннокоштным слушателем. Окончил ее в 1823 г. лекарем с серебряной и золотой медалями и был оставлен помощником библиотекаря. В 1827 г. стал акушером, в 1829 г. получил степень доктора медицины. Служил штаб-лекарем Образцового кавалерийского полка и Петропавловской больницы. Был чиновником особых поручений при медицинском департаменте Министерства внутренних дел. Дослужился до чина действительного статского советника, получил потомственное дворянство (имел очень оригинальный дворянский герб). Был автором пяти научных работ. Но Белинского на этот раз спасли не достоинства лекаря Завадского, а чудо. Да и чудо-то относительное: «Здоровье видимо разрушается… До моей болезни прошлою осенью я был богатырь в сравнении с тем, что я теперь. Не могу поворотиться на стуле, чтоб не задохнуться от истощения», — пишет Белинский спустя несколько месяцев после болезни. Смерть младенца-сына тоже не прибавила ему здоровья…

 

4.  «Здоровье мое поправляется…»

В мае 1846 года В. Г. Белинский отправился вместе с выдающимся актером М. С. Щепкиным в турне по маршруту Москва — Калуга — Воронеж — Курск — Харьков — Одесса — Николаев — Херсон — Симферополь — Севастополь — Воронеж — Москва — Петербург. Планировалось, что, пока М. С. Щепкин гастролирует, Белинский будет лечиться благодатным крымским воздухом. С точки зрения врачебной логики это, безусловно, было ошибкой. Весна и лето в Крыму — период активной инсоляции, что для чахоточного больного совсем ни к чему. Это еще не говоря об ужасных российских дорогах. Тогда ни поездов, ни самолетов не было, и приходилось тащиться на лошадях.

В Одессе Белинского консультировал некий доктор, знакомый М. С. Щепкина. Белинский писал, что доктор «…расспрашивал о болезни, дал наставление, как купаться, и только потому не дал лекарства, что не нашел этого нужным. Он вместе с нами едет в Крым. Доктор сказал мне, что мой кашель не грудной и не желудочный, а происходит от расстройства всего организма, преимущественно же нервной системы… Доктор говорил мне о чудотворной силе морского купанья для страждущих расстройством нервов и уверял, что он отпустит меня домой совершенно здоровым. Я действительно становлюсь крепче. Сегодня только два раза отдыхал на лестнице в 200 ступенек (знаменитая лестница в Одессе — Н. Л.), и то на минуту, и то от слабости ног, а не от одышки… Начал было я… купаться в море, да кровь прилила к груди, и я целое утро харкал кровью; доктор велел на время прекратить купанья…» Поразительно, насколько некомпетентен был врач (если только это не было попыткой успокоить безнадежного больного). Или Белинский был готов поверить во что угодно? Он ведь и дальше объясняет свое плохое самочувствие… геморроем! Геморрой, конечно, был, но была еще непонятная задержка мочи (свое самочувствие Белинский скрупулезно описывал в посланиях к жене). Конечно, в ход были пущены незаменимые пиявки.

Благодаря письмам Белинского нам известны имена врачей, которые лечили его в Крыму. Среди них был штаб-лекарь Андрей Федорович Арендт (1795–1862). В 1809–1812 гг. он учился в Московской медико-хирургической академии, а с 1814 г. служил уездным врачом в Симферопольском, Перекопском и Днепровском уездах Крыма. Потом он стал инспектором врачебной управы Таврической губернии и действительным статским советником. Примечательно, что его внук, московский профессор-нейрохирург Андрей Андреевич Арендт (1890–1965), был другом М. А. Булгакова и пытался лечить его. Дед лечит Белинского, внук — Булгакова, а брат Николай Федорович — Пушкина и Лермонтова! Не знаю, что Арендт‑внук советовал Булгакову, но известно, что рекомендовал Белинскому дед. Критик пишет: «…он очень искусный и опытный врач. Я его спрашивал о кумысе и объяснил ему мою болезнь; но он сказал, что это не нужно, и, вместо этого, велел мне курить траву (которой и дал мне), а курить ее надо, как табак, и затягиваться. Она производит сильный кашель и сильное отделение мокроты, и после одной трубки груди легко, дыхание свободно, мокрота отделяется прекрасно. И надо курить всякий раз, как почувствуешь припадок кашля, одышки или просто усталости. Не знаю, вылечит ли это меня, но как паллиатив — это хорошее средство». О какой траве может идти речь? Ну уж не о конопле. Скорее всего, это белладонна. Эмпирически ее атропиноподобное действие было уже и тогда известно. А это ведь как раз расширение бронхов и облегчение дыхания, о котором говорит Белинский. Если бы он страдал ХОБЛ, то это было бы вполне уместно, но при его болезни получался лишь временный симптоматический эффект.

Консультировала Белинского и другая крымская знаменитость — Федор Карлович Мильгаузен (1775–1853). Он поступил в Хирургическую школу в Петербурге в 1789 году. После ее окончания служил врачом в Обуховской больнице. В 1806 г. стал генерал-штаб-доктором гражданской части (главным врачебным инспектором), участвовал в ликвидации эпидемий в Виленской и Саратовской губерниях и в Финляндии. Позже стал (по совокупности трудов) доктором медицины. В 1820 году страдавшего удушьем Ф. К. Мильгаузена отпустили в отставку, и он стал искать место с благодатным климатом. Приехав в Крым, он стал чиновником для особых поручений по врачебной части при таврическом губернаторе. Был известным благотворителем и практикующим врачом, лечил Батюшкова, Жуковского и Пушкина.

Увы, ни крымский воздух, ни старания Арендта и Мильгаузена Белинского не исцелили. Он пишет: «Что же касается до кашлю, — в отношении к нему я сделался совершенным барометром: солнце жжет, ветру нет — грудь моя дышит легко, мне отрадно, и кажется, что проклятый кашель навсегда оставил меня; но лишь скроется солнце хоть на полчаса за облако, пахнет ветер — и я кашляю». Был и еще один симптом, который должен был вызвать у докторов тревогу, — кровохарканье после морских купаний. Кстати говоря, почти полвека спустя такое же ухудшение после морских купаний отмечал у себя великий Боткин, страдавший сердечной астмой…

Одним словом, поездка в Крым, может быть, отвлекла Белинского от мрачных мыслей, но никак не улучшила его состояние. Следует отметить, что в течение последних лет жизни Белинского его лечащим врачом был Карл Андреевич Тильман (Karl Henrich Thilman, 1802–1872). Выходец из Верхней Силезии, он сначала изучал в университете Бреслау филологию, а потом медицину. Перед окончанием факультета он принял участие в дуэли, вследствие чего стал не доктором, а всего лишь помощником хирурга. В 1827 г. приехал в Россию и стал домашним учителем детей лейб-окулиста В. В. Лерхе (Theodor Heinrich Wilhelm Lerche, 1791–1847). В 1831 г. Тильман выдержал экзамены в Дерптском университете, в следующем году защитил там докторскую диссертацию и стал врачом флотского экипажа, а в 1833 г. — ординатором морского госпиталя в Ораниенбауме. С 1837 г. — главный врач Петропавловского госпиталя. Один из основателей «Российской медицинской газеты» на немецком языке. Автор 60 научных работ по офтальмологии и частной патологии. Предмет его научных интересов — лечение тифа и холеры. Автор работы «Der Darmtyphus, beobachtet im Jahre 1840 im Peter-Paul Hospital zu Petersburg» (Leipzig, 1841). Изобрел «противохолерные капли Тильмана». В 1851 г. стал почетным лейб-окулистом.

 

5.  «Конечно, на этот раз дело идет о спасении жизни…»

В апреле 1847 года Белинский писал жене о болезни, «которая вот уже 7 месяцев как парализовала мою энергию и деятельность, лишила меня сил даже для физического труда». Т. е. с сентября 1846 года, после возвращения из Крыма, у него началось очередное тяжелое обострение болезни. Вот оно, «климатическое лечение» чахотки!

По совету доктора Тильмана, заняв у знакомых деньги, В. Г. Белинский в мае 1847 года отбыл на знаменитый курорт Зальцбрунн, где его начал лечить знакомый Тильмана, некий доктор Цемплин. Он сразу бодро сказал Белинскому, что ручается за его выздоровление (его бы устами!), и назначил вот такое «лечение»: не пить кофе, заменить его теплым молоком, не есть досыта. Но главная «фишка» состояла не в этом. Белинский начал пить сыворотку из козьего молока, ослиное молоко и смесь сыворотки с минеральной водой. Один несомненный эффект он ощутил сразу: у него начался понос. Слабость сразу усилилась, и на него напала «спячка». Как все тяжелобольные, Белинский с удовольствием слушал всякие россказни о чудодейственном эффекте вод Зальцбрунна и писал жене: «Впрочем, я здесь из самых здоровых больных; много таких, на которых страшно смотреть, а ведь надеются же на выздоровление…»

Кашель, одышка и «легкое удушье» у Белинского оставались. Курс «сывороточно-минерального» лечения оказался совершенно безрезультатным. Более того, он понял, что доктор «разводит» его, как и других страдальцев! «…мое здоровье плохо, — констатирует он, — ибо одышка, судорожное дыхание и стукотня в голову, не позволяющая откашливаться, мучат меня почти так же, как мучили в Петербурге. В этом отношении мне в Зальцбрунне гораздо хуже, нежели было в Берлине и Дрездене… доверие наше к этому эскулапу сильно поколебалось: это, кажется, обыкновенный доктор, какие бывают на всех водах в мире. Он долго держит в своей руке руку пациента, нежно смотрит ему в глаза, но путного от него ничего не услышишь. Он получает, говорят, 50 000 р. годового дохода; у него в Зальцбрунне несколько домов и дач, заведение сыворотки принадлежит ему, а за сыворотку каждый больной платит талер в неделю; вероятно, поэтому он заставил употреблять сыворотку и Тургенева, у которого грудь нисколько не болит» (В. Г. Белинский, 1956). «Знаешь ли, сколько я заплатил Цемплину? — Три талера! это такса. Не думай поэтому, чтоб он мало получал. В Зальцбрунн ежегодно приезжает тысячи три народа. Если половина из них заплатит ему по 3 талера, выйдет сумма в 4500 талеров, т. е. в 15 000 р. асс. с лишком. Да сверх того, он получает много с своего заведения сыворотки, на котором еще мошенничает, делая ее из коровьего молока вместо козьего». Ну, один в один как сегодня «разводят» доверчивых россиян в Карловых Варах и Марианских Лазнях! И дальше: «С Цемплиным решительно ни о чем не хочу советоваться. Это шарлатан и каналья. Тургенев говорит ему о моем удушье, а он отвечает: „Да, я это понимаю, это бывает, это от воды, но это пройдет“. Есть тут и другой докторишка под командою Цемплина, но этот, кроме всего другого, еще и страшно глуп. Оба они находятся во всеобщем презрении у своих пациентов, которые обращаются к ним не в чаянии помощи, а так, для успокоения совести».

Как любой тяжелый больной, Белинский все время колебался от надежды к разочарованию. На этот раз его главной надеждой стал очередной чудесный доктор. «В Париже, где столько знаменитых специальных врачей, один делает чудеса по части чахотки», — пишет он жене. Потом Белинский называет имя этого кудесника — Тира де Мальмор (J. Tirat de Malemort). Он приводит случаи исцеления, которое получили едва ли не умиравшие больные. В пользу доктора был слух, что великий князь Михаил Павлович (брат Николая I) приглашал его в Петербург для лечения одной из великих княжон. «…он решительно не верит неизлечимости чахотки и творит чудеса. Он дает больным какую-то водицу, которая разбивает мокроту, дает больным возможность легко отхаркиваться и быстро очищает легкие». Поразительно: Белинский только что был обманут с помощью одной водицы, а уже готов поверить в другую!

Первая встреча как будто свидетельствовала в пользу парижского чудодея: «Долго, внимательно слушал он меня, а потом сказал, что… нисколько не считает меня опасным больным и надеется в 1 1/2 месяца не только восстановить мою грудь, но и вогнать меня в тело, т. е. заставить потолстеть и пожиреть. Он нашел, что у меня в легких есть два завала, оба в плечах, но что завал правого плеча незначителен, а надо обратить внимание на завал левого плеча и разбить его. Действительно, еще в Зальцбрунне я не раз говорил, что мне нельзя лежать ни на котором боку, потому что от этого делается у меня болезненное сжатие в груди. Я сказал ему, что, по словам моего доктора, у меня были раны на легком тут-то, и указал ему место; он тотчас бросился слушать и сказал, что, действительно, раны были, но что они совершенно затянулись и теперь уже ничего не значат в моей болезни. Прописавши лекарства…, он уехал. …доктор прибегал ко мне три раза… Толкует, хлопочет, мечется; такого внимания и вообразить трудно. Сам положил мне пластырь на левое плечо; сам носит жаровню с горячими угольями, на которые сыплет какой-то порошок, запах которого сильно походит на ненавистный мне ладан. И я должен вдыхать в себя эту мерзость при закрытых окнах. Третьего дня я начал принимать его радикальное, им изобретенное лекарство — eau pectorale dissolvante („грудная растворяющая вода“) — и вот уже другое утро, как я ни разу не кашлянул, в первый раз после стольких лет! (Днем же я уже несколько дней как не кашляю). Только от этого лекарства тошнит — в нем есть что-то ядовитое. Вчера m-r Tirât сказал, послушав меня, что он вылечит меня уже не в 1 1/2 месяца, а в 15 дней, потому что лекарство на меня действует удивительно». Очередная врачебная «сказка на ночь»!

 

6.  «Я не имею ни малейшего желания умереть…»

И еще одну черту тяжелого больного демонстрирует В. Г. Белинский — внушаемость. Доктор Тира сказал ему, что считает долгом обманывать только таких больных, которые неизлечимы и близки к концу, но если есть хоть какая-то надежда на излечение, он не скрывает от больного его положения и говорит ему сущую правду, и пусть тот ведет себя как хочет. И Белинский поверил этому!

Он находился в частном санатории (Maison de santê — Дом здоровья) доктора Тира в Пасси. «Здоровье мое видимо поправляется. Я могу сказать тебе положительно и утвердительно, что теперь чувствую себя в положении едва ли не лучшем, нежели в каком я был до моей страшной болезни осенью 1845 года; если же не в лучшем, то уже и нисколько не в худшем… Кашлю почти нет вовсе, а если и случится иной день раз закашляться, — это так легко в сравнении с прежними припадками кашля, что и сказать нельзя. Иные же дни не случается кашлянуть ни разу — чего со мною уже сколько лет как не бывало! Лучше всего то, что меня оставил утренний кашель, самый мучительный, как ты должна это помнить. Теперь я по утрам только харкаю и отхаркиваюсь без труда и усилия, но уже не кашляю вовсе. Прежде меня мучило такого рода ощущение в груди, как будто мои легкие засыпаны песком, — теперь этого ощущения нет вовсе — я дышу свободно и могу вздохнуть глубоко. Еще недавно при глубоком вздохе я чувствовал боль в боках, под ребрами — теперь и это проходит. Вообще со стороны дыхания я в лучшем положении, нежели в каком был в 1844 году. …я, конечно, еще не выздоровел, но, тем не менее, нет никакого сравнения с тем, что я был еще недавно, еще в Зальцбрунне, и чем я стал теперь… я страдал не одним кашлем, но еще и одышкою, что я не мог быть в лежачем положении, особенно не мог лежать на спине — как, бывало, лягу, так и закашляюсь; что дышать для меня было трудом, работою, да еще тяжелою; что я беспрестанно чувствовал, что мои легкие как будто засыпаны мукою или мелкою пылью. Что касается до одышки, она еще есть и теперь; но уже не такая, как была прежде — постоянная и беспричинная: теперь если она бывает, то от усталости, от лестницы, от иного движения, если и не трудного, то быстрого (особенно от наклонения корпусом к полу, чтоб поднять что-нибудь). И притом, эта одышка до того легка в сравнении с прежнею, что я ее почти не замечаю… В лежачем положении мне теперь так же удобно, как и в стоячем, и я могу по нескольку часов сряду лежать на спине, не чувствуя ни малейшего раздражения или стеснения в груди и позыва к кашлю. Дышу я теперь легко, а в погоду теплую и несколько сырую даже наслаждаюсь процессом дыхания; и ни в какую погоду уже не чувствую, чтобы мои легкие были засыпаны какою-нибудь дрянью. Последнее радует меня больше всего, — и в этом отношении я чувствую себя решительно и положительно лучше, нежели как я был весною и летом 1845 года, до моей страшной болезни. По временам чувствую некоторую боль в груди, но эта боль имеет особенный характер: она не только легка, даже приятна, как всякая боль после ушиба или раны, когда больное место уже залечено, но еще отзывается старою болью. Заключаю: я еще не выздоровел, но крепко и видимо выздоравливаю. Узнать же, выздоровел ли я, можно только проведя осень и зиму в Петербурге».

Доктор Тира считался специалистом по чахотке и другим болезням легких. В интернете есть четвертое издание его книги «Трактат о болезнях груди и сердца», куда были включены легочная чахотка, катар, астма, скрофулюс (золотуха) и т. д. В «Госпитальной газете» от 1848 года уже рекламировалось это руководство и указывались адреса, где принимал вездесущий и предприимчивый доктор. Книга любопытна тем, что там есть глава о перкуссии и аускультации и приведены снадобья, которыми доктор Тира пользовал своих страдальцев-пациентов. Вот, например, пилюли, содержащие рвотный камень, экстракт опиума, экстракт (спиртовой) дигиталиса и экстракт белладонны. Рвотный камень (соль сурьмы) — это любимый препарат ветеринаров, в небольших дозах действует не как рвотное, а как отхаркивающее средство. Сам доктор Тира представлен как доктор медицины Парижского факультета, профессор физических и натуральных наук и доктор медицины и хирургии университета Генуи. Потрясающе, как он современен в плане продвижения своих «достижений». И в книге, и в газетах приведены письма благодарных пациентов! Это сейчас практикуется в газетенках, которые разные фирмы подбрасывают в почтовые ящики. Сборники подобных писем, сочиненных в отделах рекламы, есть и в интернете. Все это помогает втюхать доверчивым простофилям разные препараты и аппараты, но доктор Тира это делал, когда в России еще было крепостное право!

…Прошло обаяние Парижа, и Белинский вернулся в мрачный и холодный Петербург. Улучшение у него, конечно, было плодом симптоматических ухищрений доктора Тира и самовнушения. У окружающих тоже были какие-то иллюзии, как говорил в письме Белинский: «…потому только, что я на ногах, а не в постели. Но в такой болезни и умирают на ногах, в полном сознании». Лечащий врач Тильман сначала ревниво набросился на лекарства доктора Тира (на которые Белинский потратил 68 франков). Белинский пишет: «Что делать? Не принимать — пожалуй, издохнешь, пока дождешься приезда Тильмана; принимать — как сказать об этом Тильману? Эти доктора хуже женщин по части самолюбия и ревности. Однако дело обошлось хорошо. Мне было лучше, и Тильман не только не рассердился, но еще и велел продолжать микстуру Тирашки. Он, видите ли, достал рецепт этой микстуры… Он говорит, что средства Тира все самые известные и обыкновенные, что ими и он, Тильман, часто лечит и что, зная теперь состав Тирашкиных снадобий, он может позволить их употребление». Конечно, это врачебное честолюбие: Белинский отверг немца Цемплина и доверился какому-то французишке, а о больном-то и речи нет!

 

7.  «И умер, и задохся. Под книгами, за книги, ради книг…»

Хроническая бугорчатка легких, как несколько позже стали называть туберкулез легких в России, во времена Белинского (и еще долго после) была для врачей загадкой. Они не знали ее причины и пути заражения, но вот патологию страдания представляли вполне четко: чаще поражались только легкие (легочная или грудная чахотка). Больной умирал — его тело вскрывали и видели те или иные изменения, вызванные чахоткой. Чуть позже появилась такая точка зрения, что, пока не возникла изнурительная лихорадка (озноб по ночам, постоянные «большие подъемы» и «большие падения» температуры и обильный пот), период чахотки, phtisis, еще не наступил. Примечательно, что уже после открытия бациллы туберкулеза сначала палочку в воздухе не находили и считали, что люди заражались в детстве, ползая по полу и «собирая» туберкулезные палочки, попавшие туда с мокротой, и потом перенося их на лицо. Через поверхностные ранки палочка попадает в лимфатические пути и вызывает «золотуху» (туберкулез лимфатических узлов). При определенной врожденной предрасположенности инфекция уже оттуда попадает в плевру и верхушки легких (тогда считали, что туберкулез раньше всего поражает именно верхушки). Соответственно, врачи искали (и находили!) «резкие признаки сплошного поражения всей верхней половины легких (глухой звук, бронхиальное дыхание и обильные хрипы). В остальной части легких отмечался нормальный звук при выстукивании и нормальный дыхательный шум». Вот те «завалы» около плечевых суставов, о которых говорит Белинский! Считали, что такая картина возникает при чахоточной пневмонии. Классик писал: «…с одного взгляда ясна и диагностика, и прогностика. Больному 37 лет, он из здоровой семьи, жил в плохих условиях. Хворая лишь семь лет, постепенно падает в своем здоровье. Больной так слаб, смертный час его так близок» (Г. А. Захарьин, 1909). Да он прямо Белинского описывает! «Последняя стадия хронической бугорчатки легких, легочная чахотка, phthisis declarata. Характерна обильная мокрота (позже нашли бы много палочек и эластических волокон разрушенной легочной ткани), крайняя худоба, крайняя слабость (больные все лежат), высокие подъемы и низкие падения температуры, изнурительные поты. Какая разница с хронической бугорчаткой легких в начальном и даже не в начальном, а и в значительном развитии, когда больные, мало или совсем не похудевшие, мало кашляющие, не постоянно и мало лихорадящие (небольшой подъем температуры вечером без значительного падения утром), не только не лежат постоянно, но деятельны, заняты своими делами и представляются разве людьми неполного здоровья, но уже никак не явно больными». Вот и вся динамика процесса у В. Г. Белинского, описанная пером классика!

Позже поняли, что к палочке присоединялся стрептококк, проникавший через каверны, и температура у туберкулезных больных (изнуряющая лихорадка) и обильный (проливной, они плавают в поту) пот у них были как при сепсисе. Р. Кох называл это «стрептококковая кривая». При творожистой пневмонии (которая могла быть у Белинского в 1845 г., но ему повезло) перкуторная тупость «сползала» из-под ключицы до четвертого ребра и ниже. Там выслушивались хрипы и бронхиальное дыхание. Могло быть поражено и все легкое за короткое время. Лихорадка держалась постоянно, и больной через четыре-восемь недель умирал (на вскрытии обнаруживалась распространенная творожистая пневмония с исходом в разрушение легочной ткани и образование полостей). Вот это у нас и называли скоротечной, а во Франции «галопирующей» легочной чахоткой. Мог развиваться и милиарный процесс, при котором бугорки занимают все легкое, как снежная метель… О том, что у Белинского было тяжелое разрушение легких, свидетельствует и часто повторявшееся кровохарканье.

На финальной стадии болезни у Белинского было применено изобретение некоего английского умельца — маска из тонкой золотой проволоки (респиратор), через которую он должен был дышать, выходя на улицу. Белинский иронизировал: «Человек богатый, я — изволите видеть — и дышу через золото, и только по-прежнему в карманах не нахожу его». Много позже Р. Кох тоже применил золото для лечения туберкулеза, но в виде цианистого соединения, от которого погибали скорее больные, а не палочки Коха!

Позже стали считать, что значение выстукивания и выслушивания для диагностики туберкулеза часто переоценивается. Нужно было владеть физическими методами в совершенстве, чтобы получить достоверные результаты, но врачи, лечившие Белинского (по крайней мере, Тильман и Тира), были все-таки внимательными: они обнаруживали «раны» (каверны) в легких, а ведь тогда знали (со времен Лаэннека) только тимпанический звук при выстукивании, амфорическое дыхание и локализованные крупнопузырчатые хрипы. Признаки Винтриха, Вильямса и Герхардта были описаны позже. Врачи, правда, не предполагали, что практически туберкулезный процесс развертывается на большем пространстве, чем это можно определить физическими методами исследования. Но они и в то время не могли не видеть, что анальный свищ, сухой, в особенности экссудативный, плеврит, увеличение желез, безболезненное гноетечение из уха или указание на них в анамнезе больного нередко сочетались с чахоткой. По крайней мере два из этих проявлений были у Белинского, но И. Е. Дядьковский объяснял их всякой ерундой, не идущей к делу, вроде «желудочно-желчной» лихорадки, запоров, геморроя или паховой лимфоаденопатии.

Белинский умер… вовремя! Так писал биограф. Во Франции произошла революция, и в России на всякий случай готовы были закрутить гайки. Вот Белинского и пригласили «на профилактику» в III отделение, но он был уже столь тяжко болен, что пойти не смог. Финал же его был настолько безысходен и мучителен, что и крепкие люди вроде профессора Т. Н. Грановского, видя его, слез сдержать не могли…

О Белинском писали и Достоевский, и Тургенев, и Пыпин, и Розанов, и Венгеров, и Айхенвальд. А уж в советское время и того пуще — даже фильм сняли. Но В. В. Розанов говорил, что его преподаватели, академические профессора, в конце позапрошлого века о Белинском не упоминали или упоминали лишь как о персонаже истории литературы. Да и в советские времена умалчивали о том, как он униженно добивался свидетельства о дворянстве, и о том, что потомки Белинского — революционного демократа — уже с конца XIX века жили на благополучном Западе (где живут и сегодня), а не в России, где поводов для критики всегда было через край.

Но дело не в этом. Очень известный (и эпатажный) автор говорил, что главный критерий оценки произведения искусства — воздействие, которое оно производит (Г. Миллер, 2016). А у Белинского были свои критерии — прежде всего его собственный литературный вкус. Мне нравится высказывание нашего современника: «После Белинского писать о литературе можно, только непрерывно развлекая аудиторию отступлениями, витиеватым острословием и личными примерами. Во времена Белинского эти приемы были внове. В такой слегка развязной манере ощущался привкус западной, европейской, более демократичной прессы — в России литература была еще аристократична. Белинский же сразу затеял с публикой игру,… втягивая… в самое увлекательное в России занятие — разговор о литературе. Белинский приглашает публику в дружеский кружок единомышленников, где занимательная беседа ведется частным образом, где все понятно с полуслова, где ценится не скучная серьезность, а искусство легкого, остроумного и необязательного разговора» (П. Вайль, 2016). Поразительно, как это напоминает известного вездесущего современного критика и литературоведа: разговор о любом писателе или поэте, советы, что считать «правильной» литературой, и вообще легкий, остроумный и необязательный разговор! Тусовочное литературоведение! Но отличие состоит в том, что Белинский не писал ни стихов, ни многословных романов, но был, вероятно, первым колумнистом. И еще тяжко болел…

Н. Ларинский, 2016

---

Оставить комментарий:

Имя:*

E-mail:

Комментарий:*

 я человек

 Ставя отметку, я даю свое согласие на обработку моих персональных данных в соответствии с законом №152-ФЗ
«О персональных данных» от 27.07.2006 и принимаю условия Пользовательского соглашения