Гладкая кожа? Это просто!

Манера очищать кожу даже от небольших волосков пришла в Европу (а следом за ней и в Россию) от участников крестовых походов. Рыцари быстро оценили преимущества такой процедуры — сперва чисто гигиенические. В условиях жаркого климата и дефицита воды волоски на коже являются своеобразными «сборниками» грязи, потовых выделений и т. д. Это ведет к возникновению раздражений и воспалений кожи, потертостей и прочих неприятных моментов.

---

«Оригинальный с головы до пят»

Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он — офицер гусарской.

А. С. Пушкин

 

Откуда ж кручина
И сердца вдовство?
Хандра без причины
И ни от чего.

Хандра ниоткуда
На то и хандра,
Когда не от худа
И не от добра.

П. Верлен (пер. Б. Пастернака)

 

Чадаев, помнишь ли былое?

А. С. Пушкин

 

Я помню, как учитель литературы говорил нам, что прообразами Чацкого в комедии «Горе от ума» были П. Я. Чаадаев и В. К. Кюхельбекер. Ну, Кюхельбекер, понятно, производил впечатление человека не от мира сего еще в лицее, а вот знаменитая и печальная история с Чаадаевым случилась гораздо позже выхода в свет комедии Грибоедова и уже после трагической смерти ее автора. Впрочем, кажется понятным, почему мы так упорно штудировали в школе «Горе от ума» и почему сюда притянули Петра Яковлевича Чаадаева: и Чацкий, и Чаадаев выступали в роли обличителей ненавистного царизма. Но вот вопрос: почему в течение 70 лет произведения Чаадаева в СССР в полном объеме не издавались? Что крамольного усматривали в них партийные идеологи?

 

1. «Младых повес счастливая семья…»

Петр Чаадаев родился в Москве 27 мая 1794 года. Род Чаадаевых происходил от служившего в Москве выходца из Литвы по прозвищу Чаадай. Дед Чаадаева князь Петр Васильевич Чаадаев жил в Москве. У него было девять детей: семь сыновей и две дочери. Его сын Яков Петрович Чаадаев (будущий отец братьев Чаадаевых) стал гвардейским офицером, участвовал в Шведской кампании 1788–1790 годов и за проявленную отвагу был награжден Георгиевским крестом. В чине подполковника армии и поручика лейб‑гвардии вышел в отставку и служил советником Нижегородской уголовной палаты. Яков Петрович Чаадаев был женат на княжне Наталье Щербатовой, дочери знаменитого князя Михаила Михайловича Щербатова. Князь М. М. Щербатов (1733–1790) — президент Камер-коллегии, тайный советник, сенатор, историк и публицист, экономист и политик, философ, моралист, естествоиспытатель и энциклопедист своего времени, имевший библиотеку в 15 тысяч томов. Он написал 15-томную «Историю России» (с охватом до 1610 года), которая позднее была использована выдающимся историком Н. М. Карамзиным в работе над трудом «История Государства Российского».

После выхода в отставку Яков Петрович перебрался с супругой на жительство в свое родовое имение Хрипуново Нижегородской губернии и стал посещать литературный кружок. Сначала он проявил себя как автор салонных стихов, а в 1794 году написал оригинальный памфлет, который произвел в Москве настоящий фурор. Памфлет этот появился на прилавках московских книжных магазинов осенью 1794 года в виде ничем не примечательной книжки с названием «Дон Педро Прокударанте, или Наказанный бездельник». Автором сочинения значился испанский драматург Кальдерон, а местом перевода книги был указан Нижний Новгород. Однако знатоки заявили, что комедии с таким заглавием или содержанием у испанского драматурга нет, а это произведение — составленный рукой российского автора памфлет, острие которого направлено против провинциального чиновника. И они оказались правы. Хотя действие комедии (где одно за другим выплывали наружу темные дела ведущего роскошную жизнь дона Педро) происходило в городе Барселоне, нижегородцы узнали в доне Педро второе по значению после губернатора лицо — директора Государственной экономии Нижегородской губернии Петра Ивановича Прокудина. Действительно, Прокудин вел в Нижнем Новгороде роскошную и расточительную жизнь. В обществе поговаривали, что роскошь эта есть результат наглого грабежа государственных крестьян, которыми Прокудин заведовал. Но что бы ни говорили в обществе, «экономическому директору» все было нипочем. Он узнавал о возникавших в салонах слухах в отношении себя, своевременно предпринимал необходимые упреждающие действия и спускал все на тормозах. Но того, что удар последует из какого-то литературного кружка, Прокудин ожидать не мог, поэтому и упредить этот удар не успел. После прочтения книги, конечно же, Прокудин узнал себя. Разъяренный, он помчался в столицу скупать книги. Найденные на прилавках экземпляры он сжигал, но было уже поздно. Службу ему пришлось оставить.

В период активной литературной деятельности Якова Петровича Чаадаева у него родились два сына: 24 октября 1792 года — Михаил, а через полтора года (27 мая 1794 года) — Петр. После смерти родителей (отец скончался 23 октября 1795 года, мать — 8 марта 1797 года) малолетние братья Чаадаевы были переданы на воспитание старшей сестре матери княжне Анне Михайловне Щербатовой, а опекунство было возложено на их дядю — князя Дмитрия Михайловича Щербатова, сына знаменитого историка и сенатора, пышного вельможу екатерининской школы.

Но не все было хорошо и прекрасно. Петр Васильевич Чаадаев был душевнобольным: он демонстрировал устойчивую бредовую систему, в которой шах персидский фигурировал в качестве… Бога! После бесплодных попыток врачей помочь ему пригласили священников и попытались провести сеанс экзорцизма, в котором приняла участие сама императрица Елизавета Петровна.

По не очень достоверным данным, отец философа Яков Петрович покончил с собой в возрасте 37 лет, брат Михаил всю жизнь страдал меланхолией, один из племянников по отцовской линии — каким-то психическим заболеванием. Опекунша княжна Анна Михайловна Щербатова была «разума чрезвычайно простого и довольно смешная, но… исполненная благости и самоотвержения». Вот такие, мягко говоря, странности… Может быть, «диагноз», поставленный Чаадаеву Николаем I, был не совсем уж беспочвенным?

Биограф пишет, что Чаадаев «рос балованным и своевольным ребенком, а замечательная красота, бойкость, острый ум и необыкновенные способности… сделали его в родственном кругу общим баловнем» (М. О. Гершензон, 1989).

В 1809 году братья Чаадаевы, показав прекрасные знания, поступили в университет. Это был блестящий период Московского университета. Многие отрасли знания, в том числе и философия, были поставлены там на уровень европейской науки. Именно в университете братья Чаадаевы подружились с А. С. Грибоедовым, Н. И. Тургеневым, И. Д. Якушкиным, Василием Перовским и приобрели страсть к самообразованию. Но главнее другое: на философском факультете университета преподавали известные профессора Баузе, Буле, Шлецер, Мерзляков и Каченовский.

Чаадаев едва ли не с детских лет начал собирать библиотеку, переписывался со знаменитым Д. Дидро, а в 16 лет был одним из блестящих молодых людей московского большого света и одним из лучших танцоров. Аристократизм, гордая самостоятельность, дисциплинированный и строгий, почти не русский ум, необыкновенная начитанность — все это характеристики Чаадаева с самой молодости!

По окончании университета, по дворянскому обычаю, молодых Чаадаевых ждала военная служба, и 12 мая 1812 г., в период войны с Наполеоном, они вступили подпрапорщиками лейб-гвардии в Семеновский полк. До взятия Парижа братья проходили службу неразлучно. В августе 1812 года оба участвовали в сражениях под Бородином. В сентябре 1813 года Петр Чаадаев перевелся в Ахтырский гусарский полк и с этим полком участвовал в сражениях при Тарутине, Малом Ярославце, Люцене, Бауцене, Пирне, под Кульмом и Лейпцигом. Затем он перешел в лейб-гвардии Гусарский полк, а в 1817 году был назначен адъютантом командира гвардейского корпуса генерал-лейтенанта и генерал-адъютанта И. В. Васильчикова, будущего графа, возглавлявшего кабинет министров и Государственный совет. За храбрость на полях сражений П. Я. Чаадаев был награжден орденом Св. Анны четвертой степени, а 18 марта 1814 года с русской армией вошел в Париж. Прозвище философа в это время — «красавец Чаадаев». Ему прочили место флигель-адъютанта Александра I.

В 1818–1820 гг. Чаадаев был очень близок к Пушкину и Карамзину, а среди его друзей большинство составляли будущие декабристы. Любопытно, что в 1816 году он был уже масоном пятой степени. В одной ложе с ним состояли Грибоедов, Пестель, М. Муравьев-Апостол и др., но в 1818 году Чаадаев из членов ложи вышел (впрочем, вышли и другие). Близость к декабристам вовсе не означала, по мнению биографа, что Чаадаев был активным их деятелем: он был человек кабинетный, с созерцательным умом, «всегда мудрец, а иногда мечтатель // И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель», как писал А. С. Пушкин.

Надо ли говорить, как всех удивила неожиданная отставка Чаадаева. Этим, кстати говоря, был очень недоволен Александр I. Два года Чаадаев прожил в Москве, а потом уехал за границу и вернулся оттуда другим человеком.

 

2. «Басманный философ»

П. Я. Чаадаев стал мистиком, и его мистицизм состоял в учении о непосредственном и полном слиянии души человека с Божеством. Сам Чаадаев признавался, что на него сильное влияние оказали немецкий мистический писатель, последователь хиализма, которого он называл Юнг-Штиллинг (Johann Heinrich Jung, Heinrich Stilling, 1740–1817), и выдающийся немецкий философ-идеалист Фридрих Вильгельм Йозеф фон Шеллинг (Friedrich Wilhelm Joseph von Schelling, 1775–1854). Не буду останавливаться на деталях. Речь не об этом. Был ли Чаадаев больным — вот в чем загадка.

Примечательно, что тогда люди как-то не особо стеснялись, говоря о своих болезнях. Так вот, едва ли не вся Москва знала (еще до отъезда философа за границу), что Чаадаева мучают сильные запоры и геморрой. Принято считать, что Чаадаев от природы страдал крайней нервной раздражительностью, а под влиянием досадной болезни, которую «ни самому посмотреть, ни другим показать», отставки и других, чисто духовных, причин в нем «развилась такая мнительность и такая неустойчивость настроений, которые делали его настоящим мучеником» (М. О. Гершензон, 1989). Сам Чаадаев говорил об этом так: «Мое нервическое расположение… всякую мысль превращает в ощущение, до такой степени, что вместо слов у меня каждый раз вырывается либо смех, либо слезы, либо жест…» Брат Чаадаева называл его состояние «гипохондрия» или «меланхолия». Сам Чаадаев также говорил о припадках «печали и отчаяния». Но вот что удивительно: человека в печали и отчаянии нередко смерть не пугает, а у Чаадаева был не только и не столько страх смерти, сколько страх загробного возмездия. «Мысль о загробной каре преследует его неотступно, он обезумел от ужаса…» и думал только о том, как спастись!

Перед заграничным путешествием П. Я. Чаадаев обращался к известному петербургскому врачу, лейб‑медику Карлу Яковлевичу Миллеру, правильнее — Мюллеру (Carl-Wilhelm-David Müller, 1779–1828), который ему сказал, что в нем все нервическое, даже слабость желудка, и рекомендовал лечиться морскими купаниями. Но пребывание на английском курорте Брайтон облегчения ему не принесло, и только какой-то английский доктор из Уортингтона его «воскресил». Чаадаев побывал в Лондоне, на о. Уайт, потом перебрался в Париж, потом побывал в Берне, Женеве, Милане, Риме, Флоренции, Мюнхене, Карлсбаде, где лечился три месяца, затем переехал для «долечивания» в Дрезден, где застрял на полгода. Известно, что П. Я. Чаадаев был пациентом немецкого врача и фармацевта, учившегося в Галле, Лейпциге и Вене, Фридриха Штруве (Friedrich Adolph August Struve, 1781– 1840), который первым организовал питьевой бювет и занимался изготовлением искусственных минеральных вод (современная немецкая фармакопея запретила их выпуск в 1969 году). Обращает на себя внимание очевидный факт: Чаадаев все время лечится, и все без успеха. В отчаянии он обратился к знаменитому френологу, ученику знаменитого М. Штолля, Францу Йозефу Галлю (Franz Josef Gall, 1758–1828), которого за его лжеучение о возможности диагностики по форме черепа изгнали из Вены, не признал Наполеон, но который тем не менее имел широкую практику в Париже. Мистику Чаадаеву необычный подход Галля понравился, и он разом исцелился от своей ипохондрии, но ненадолго. Он стремится к уединению даже в Париже, а в благодатную Италию едет как из‑под палки.

В Россию Чаадаев вернулся «больнее и горше прежнего». Грязевые и минеральные ванны в Карлсбаде, кажется, помогли ему лучше всего, но там еще у него был интересный напарник — Николай Иванович Тургенев. А в Дрездене, несмотря на все старания Штруве, у него «открылся ревматизм в голове, голова кружится день и ночь, желудок не варит,… бьет лихорадка». Чаадаев уже и не чаял выздороветь, но потом ему полегчало, и он отправился домой. Однако в Варшаве ему опять стало хуже. В Бресте у него изъяли запрещенные книги, возмутительные стихи и переписку с обвиняемыми по делу 25 декабря: Н. Тургеневым, М. Муравьевым-Апостолом и С. Трубецким.

Вернувшись в Москву, Чаадаев «поддался мрачному настроению духа, сделался одиноким, угрюмым нелюдимом, ему грозили помешательство и маразм». Это, между прочим, пишет один из его родственников! И это едва ли преувеличение: Чаадаев позднее признавался, что в то время он «посягал на собственную свою жизнь»… Будучи в Швейцарии, однажды в частном разговоре Чаадаев вдруг начал клеймить все русское, «с глубоким презрением отзывался о прошлом и настоящем России, называл Аракчеева злодеем, высшие военные и гражданские власти — взяточниками, дворян — подлыми холопами, церковных иерархов — невеждами, а всех остальных — коснеющими и пресмыкающимися в рабстве». Это было лет за шесть до написания знаменитого письма. Горький стыд за Россию — вот что испытал Чаадаев за границей.

 

3. «Письмо написано было не для публики…»

Знаменитое письмо Чаадаева было адресовано частному лицу — Екатерине Дмитриевне Пановой, с которой он познакомился в 1827 году в имении тетки в Дмитровском уезде. В итоге письмо он не отослал, а знакомство их постепенно прекратилось. А письмо осталось.

Вкратце суть того, за что так жестоко досталось Чаадаеву, состояла в следующем. Он задает вопрос: почему Россия, тысячу лет относившаяся к христианскому миру, осталась этому миру чужда? Почему «мы больше похоже на дикую орду, нежели на культурное общество»? И продолжает: «Взгляните вокруг себя: какое безотрадное зрелище! У нас нет ничего налаженного, прочного, систематического, нет моральной, порой даже физической оседлости; то, что у других народов давно стало культурными навыками, которые усваиваются бессознательно и действуют как инстинкт, то для нас еще теория. Идеи порядка, долга, права, как бы составляющие атмосферу Запада, нам чужды, и все в нашей частной и общественной жизни случайно, разрозненно и нелепо. И тот же хаос в наших словах. Наш ум лишен дисциплины западного ума; … в наших мыслях нет ничего общего — все в них частно и к тому же неверно. Наше нравственное чувство крайне поверхностно и шатко, мы почти равнодушны к добру и злу, истине и лжи, и даже в нашем взгляде я нахожу что-то чрезвычайно неопределенное и холодное, напоминающее физиономию полудиких народов». Но этого мало! «За всю нашу долгую жизнь мы не обогатили человечество ни одной мыслью, но лишь искажали мысли, заимствованные у других… вся наша культура основана на подражании. Так мы живем… без прошлого и без будущего, — идем, никуда не направляясь, и растем, не созревая».

Чаадаев считал, что смертный грех нашей истории состоял в том, что мы с самого начала отвергли принцип единства. Запад, по сути, был един (как позднее было сказано, «Соединенные Штаты Европы»). История Запада — это как бы история одной семьи. В течение 15 веков они признавали над собой одну духовную власть, молились на одном языке. Их объединяла, несмотря на войны и реформы, одна христианская идея. Все западные народы — это как бы один человек, переходящий из возраста в возраст. И цельный и последовательный исторический процесс во все внес порядок, все дисциплинировал. А вот Россию Чаадаев назвал отщепенцем христианской семьи народов, «грустным историческим недоразумением». Мало того, он высказал мысль, которую тогда расценили как кощунство: «…или наша вера слаба, или наши догматы ошибочны». И еще была одна декларация: «Западноевропейское общество идет во главе человечества».

Отличие судьбы христианства России от судьбы его в Западной Европе, по мнению Чаадаева, состоит в том, что на русской почве оно выразилось лишь в «монастырской суровости и рабском повиновении интересам государя. Неудивительно, что мы шли от отречения к отречению… Колоссальный факт постепенного закрепощения нашего крестьянства, представляющий собою не что иное, как строго логическое следствие нашей истории. Рабство всюду имело один источник: завоевание. У нас не было ничего подобного. В один прекрасный день одна часть народа очутилась в рабстве у другой просто в силу вещей… Заметьте, что это вопиющее дело завершилось как раз в эпоху наибольшего могущества церкви, в тот памятный период патриаршества, когда глава церкви одну минуту делил престол с государем».

Редко говорят о том, что Чаадаев мечтал вернуться на службу и просил о протекции И. В. Васильчикова, который обратился к известному А. Х. Бенкендорфу. Он еще осмелился написать на имя царя, но немедленно получил «отлуп» по полной программе. И тут еще некстати Н. Х. Кетчер перевел злосчастное письмо, которое было написано по-французски, а в конце сентября 1836 года в 15-й книжке журнала «Телескоп» оно было напечатано. И в обществе, и в правительственных сферах поднялся приблизительно такой же визг, как недавно по поводу «PussyRiot». «Ужасная суматоха», «такой трезвон, что ужас», «остервенение», «большие толки» — так описывали современники впечатление от статьи. Примечательно, что Николай I, в отличие от Хрущева, который «Доктора Живаго» не читал, но взъерепенился, статью Чаадаева прочитал и сказал, что это «смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного».

Последовали репрессии по отношению к цензору Болдыреву (ректор Московского университета) и редактору «Телескопа» Надеждину (профессор того же университета). Их отстранили от должностей. Надеждина сослали в Усть-Сысольск и всем запретили об этой истории упоминать. У самого Чаадаева произвели обыск, а уже 1 ноября 1836 года его пригласили к московскому обер-полицмейстеру для объявления царского указа о признании его умалишенным. Чаадаев растерялся и «обнаружил большое малодушие»: он бросился к попечителю Московского учебного округа Строганову, потом написал ему, потом написал и обер-полицмейстеру, сам привез ему две своих рукописи, которые не обнаружили при обыске, и осудил других «бредствующих умствователей». Но это помогло мало: ему запретили выезжать, и ежедневно к нему должен был приходить врач и освидетельствовать его. Правда, он мог гулять и принимать у себя кого угодно. Сначала его навещал штаб-лекарь местной полицейской части, человек нетрезвый и хамоватый. По просьбе Чаадаева его заменили известным в Москве штаб-лекарем Тверской части Михаилом Гульковским. Полицейский надзор сняли только год спустя, но что-либо писать запретили.

На стороне Чаадаева были немногие (А. И. Герцен, например). В общем, негодование понятно: получается, что Чаадаев отрицал ту Россию, о которой писал Карамзин и которая зиждилась на трах китах: Православие, Самодержавие и Народность. Был вырван из контекста один пункт, который и ставили в упрек философу: «Россия, как она есть, равна нулю». Считается, что Пушкин понял статью Чаадаева как никто. Он считал, что обособленность России заключалась в ее исторической роли — спасти Европу от нашествия татар. Но в остальном-то Пушкин абсолютно соглашался с Чаадаевым (сохранилось соответствующее письмо).

Примечательно, что муж Пановой, которой злосчастное письмо было предназначено, заставил и ее подвергнуться «экспертизе на вменяемость»! Ее судьба, кстати говоря, была плачевна… Панова так же, как и Чаадаев, была признана официальными властями сумасшедшей и помещена в «Частное заведение для пользования ума лишенных» доктора Василия Федоровича Саблера на Красносельской улице — неподалеку от Новобасманной, где жил Чаадаев). «Возможно, что слова Пановой о докторе, которому она доверилась и который сказал, что ей необходимо расстаться со своим мужем, относятся именно к Саблеру». Вот когда уже начались злоупотребления психиатрией в отношении инакомыслящих!

 

4. «Он был гораздо умнее того, чем прикидывался…»

Кажется, не подлежит сомнению, что жизнь П. Я. Чаадаева сопровождалась тяжелыми и длительными периодами сниженного настроения. В молодые годы, в начале дружбы с Пушкиным, он демонстрирует подъем духа, способность радоваться жизни и к чему-то стремиться. Потом все резко обрывается. Прекрасное образование и блестящее дарование («широта его эрудиции поражала») безжалостно уничтожались длительными гипотимическими периодами. Уже в 1821 году на смену приподнятому настроению у него приходят «тягостные думы, изматывающие нравственные и душевные силы…»

Чаадаева (как и Гоголя позднее) гнала за границу «тяжкая ипохондрия». Он пытался лечиться от нее морскими купаниями, диетой, прогулками, молочной сывороткой. Но это не помогает — «исхудалым и печальным» он прибывает в Рим, потом в Карлсбад, ожидая от лечения там «чудес по самым законным причинам». Он лечится как одержимый: пьет по 10 кружек минеральной воды в день, беспрерывно гуляет. Но тоска и непонятные припадки не проходят. История повторяется и в Дрездене. Три года почти беспрерывного лечения — и что? Вернувшись в Россию, он ощущает, что ему особенно тяжело пробуждаться ото сна и начинать новый день, его тяготят любые мелочи, кажется немилым весь белыйсвет. «Сидит один взаперти», — пишет современник. «Муки нервного недомогания, мнительность и отчаянье» — вот суть болезни Чаадаева. И все это тянется четыре года!

Чаадаев обращался то к одной, то к другой московской знаменитости: то к доктору Моквицу, то к специалисту по «магнетизированию» ординатору Преображенской психиатрической больницы Константину Игнатьевичу Солокогорскому (1812–1890). А постоянным лечащим врачом философа был доктор медицины и хирургии, заслуженный профессор, ректор и декан Московского университета тайный советник Аркадий Алексеевич Альфонский (1796–1869). Двое последних были участниками знаменитого консилиума у постели больного Гоголя.

Я думаю, что доктора не понимали жалоб Чаадаева, как и мы сегодня, когда не можем поставить диагноз психосоматического расстройства. Еще бы, попробуй-ка свести воедино такие жалобы: головокружение, желудочные колики, «колотье в сердце и геморроид», снижение аппетита, и т. д. — да еще объяснить ими сниженное настроение, бессонницу и тяжесть на душе! Он сам говорит об этом цветисто: «бедное сердце, утомленное пустотой», — и упоминает о посещавших его мыслях о самоубийстве. Ф. И. Тютчеву Чаадаев описал себя почти умирающим.

Чаадаев, как и Гоголь, скептически относился к врачам: «работа души всегда ускользает от этих бедных врачевателей праха». Но и врачи не считали его истинным больным. Они полагали, что он болен «воображением». А чем они могли помочь? Насколько реальна помощь психотерапевта депрессивному больному, когда он прекрасно отдает себе отчет в неизбежности страданий и смерти? Чаадаев «до смерти надоел лечившему его профессору Альфонскому, и так как он, в сущности, был совершенно здоров, то Альфонский кончил тем, что однажды чуть не насильно свез Чаадаева сделаться членом клуба» (Английского). Чаадаеву полегчало!

Примечательно, что контакт Чаадаева и другого психосоматика, Гоголя, носил болезненный для обоих отпечаток духовного недоразумения. Еще бы, «западник» Чаадаев и «славянофил» Гоголь — и оба странные! Как и Гоголь, Чаадаев не знал женщин (исключение — платоническая привязанность к Авдотье Норовой).

Вот все и уложилось: биполярное расстройство, причем в течение всей жизни. Были у него эпизоды идей преследования, слежки и немотивированного страха. Конечно, никаким сумасшедшим он не был: мишень шизофрении — «мыслящая часть» мозга, а биполярного расстройства — гипоталамус. Да он уже по одному только тому не был сумасшедшим, что сделал замечательное наблюдение: «Во Франции на что нужна мысль? Чтобы ее высказать. В Англии? Чтобы привести ее в исполнение. В Германии? Чтобы ее обдумать. У нас? Ни на что».

Кстати говоря, Чаадаев еще успел стать очевидцем справедливости своей идеи о едином Западе: в Крымской войне легко объединились католическая Франция и протестантская Англия (а потенциально еще и протестантская Пруссия и католическая Австрия) — объединились и крепко щелкнули по носу Николая I. Так крепко, что он этого не пережил… Все, о чем говорил Чаадаев, реализовалось. Все оказалось несостоятельным: дипломатия (Нессельроде), военное командование (Горчаков), интенданты‑казнокрады, плохие дороги и многочисленные дураки. Спустя почти полвека К. П. Победоносцев, идеологический антипод Чаадаева, писал о засилье в России кабаков, но не только. «В связи с кабаком — местное… самоуправление до того расстроено, что повсюду иссякает правда. Власти, разумно действующей, нет, слабые не находят защиты от сильных, а силу захватили в свои руки местные капиталисты, то есть деревенские кулаки-крестьяне и купцы, кабатчики и сельские чиновники, то есть невежественные и развратные волостные писаря… суд в расстройстве и бессилии» (К. П. Победоносцев, 1883). Это что-то живо напоминает!

История болезни П. Я. Чаадаева — очередное доказательство того, что ничто не мешает на «нервной почве» расти органическим «цветам»: за неделю до смерти он жаловался знакомому на боль и жжение в груди, а потом умер внезапно во время разговора. Замолчал — и все. Это было задолго до Образцова и Стражеско. Их еще не было, а ишемическая болезнь уже была…

Примечательно, как умело историю Чаадаева использовали большевики, объявляя больными «вялотекущей шизофренией» диссидентов вроде Вольпина-Есенина, Ж. Медведева, П. Григоренко и многих других. Тут, правда, вместо Бенкендорфа подвизался академик Снежневский. Потому весь мир до сих пор говорит: «вялотекущая шизофрения» — болезнь, которая встречается только на пространстве от Бреста до Южно-Сахалинска. Но все-таки любопытно: а много ли отрадных перемен увидел бы Чаадаев сегодня, что написал бы он по этому поводу и насколько усомнились бы в его умственном здоровье читатели?

Н. Ларинский, 2001–2016

 

---

Оставить комментарий:

Имя:*

E-mail:

Комментарий:*

 я человек

 Ставя отметку, я даю свое согласие на обработку моих персональных данных в соответствии с законом №152-ФЗ
«О персональных данных» от 27.07.2006 и принимаю условия Пользовательского соглашения