Николай Ларинский: «Синдром Ландау»

В 1962-3 годах Владимир Львович Найдин, тогда молодой врач-реабилитолог в Институте нейрохирургии им. Н.И.Бурденко, занимался лечением Ландау после автокатастрофы. Всю свою дальнейшую жизнь Найдин работал там же и занимался той же областью медицины. В 2005 году, уже доктор медицинских наук и профессор, Найдин опубликовал книгу «ОДИН ДЕНЬ И ВСЯ ЖИЗНЬ (записки врача)», в которую включен рассказ «Античные руины (Л.Д. Ландау)». Накануне нашей беседы Найдин прочитал записки К. С. Симоняна (опубликованные в газете «Новое русское слово», 29, 30 апреля и 4 мая 1998)

Горелик: Хотелось бы узнать Ваше отношение к запискам Симоняна и, главное, к его заключению, что «Дау умер от спаечной болезни при полном возврате умственной деятельности».

НАЙДИН: Я хорошо знал Симоняна. Был в его группе, когда учился в мединституте. Известный хирург, специалист по слипчивым перитонитам, по спаечной болезни кишечника. Большой мастер. Поэтому и решился оперировать, и наверно это было оправдано.

Что касается «полного возврата умственной деятельности», то с полной достоверностью сказать не могу, поскольку не наблюдал Ландау в последние годы его жизни. Не дал бы голову на отсечение. Но уже по фотографиям Ландау до аварии и в том состоянии, в котором его знал Симонян, видно, что это совершенно разные личности. Меня потрясает фото, где он в очках читает - тупой взгляд.

Но ведь случай Ландау не один такой. Хотя в 60-е годы таких в мире были считанные единицы (в СССР -- фактически первый случай, и потому исключительно важный для отечественной реабилитологии). Остальные все погибали. Сейчас их тысячи. Реанимация их вытягивает из жутких состояний. Из комы переходят в вегетативное состояния. Растение. А потом они имеют такие дефекты и двигательные и психические, что это – полурастение-получеловек. И дебатируется вопрос: зачем. Они ужасно тяжелы для себя и для своих близких… Теоретически нельзя исключить, что кто-то может полностью восстановиться. Но практически, при моем уже сорокалетнем опыте, такого не видел.

Особенно, когда речь идет о столь ярко уникальной личности, как Ландау. Рассказ о нем я назвал «Античные руины». Основываюсь не только на своих воспоминаниях, но и на моих тогдашних записях в дневнике. Конечно, даже то немногое, что осталось от Ландау, было значительным и неповторимым. Некоторые черты формально сохранились. Но симптом посттравматической болезни мозга – глубокие психические изменения. Раньше, свободный и независимый, Ландау уходил, когда и куда хотел. Теперь, беспомощный, он полностью попал под влияние Коры. Ему нужно на кого-то опереться: «Кто тут рядом? А, вот я же ее знаю!...» И когда Кора это поняла, она и стала полной хозяйкой положения.

Одно из посттравматических изменений психики Ландау проявлялось в том, что им время от времени овладевали некие навязчивые идеи, фразы, которые он гонял по кругу. Он и стихи по кругу гонял. Закончит стихотворение, и тут же опять повторяет. Если не остановишь, он гонит и гонит. Такой же характер имела его идея вступить в компартию. Такие циклические штуки называются «смысловые эмболы». Знаменитый наш психолог Лурия первый определил у Ландау эту циклическую травматическую энцефалопатию.

Сходный характер имели и его фразы о боли в ноге. Болей на самом деле не было. Писали энцефалограммы, есть ли болевые варианты. Не было. Давали болеутоляющие, не помогало. И не могло помочь. Он же спал всю ночь спокойно! К вечеру боли кончались и не возобновлялись до утра. Так же не бывает. Это был его способ закрыться, уйти от разговора, который он не хотел вести. О физике, например.

Горелик: Ну а был ли Ландау дееспособным в юридическом смысле? Мог ли выступать в суде?

НАЙДИН: Зависит от того, какой психиатр написал бы заключение. Можно было написать и так, и так.

После сильного сотрясения мозга возникают тяжелые психопатические нарушения. Для травматической энцефалопатии, помимо многих других дефектов личности, характерно сутяжничество, которое абсолютно не вписывалось в суть и образ прежнего Дау и шокировало знавших его прежде людей. Это надо было всячески гасить, а не стимулировать. В этом основная вина жены. У таких больных, кроме того, бывают наслоения: достаточно ему что-то рассказать, и он это воспринимает уже как свое… Его мир изменился, упростился. Похоже, что именно так Ландау стал воспринимать версии Коры, ее мифы.

И прежде всего миф о «ворюге» Е М Лифшице. Я же видел, как он искренне старался, костьми лёг, чтобы спасти Ландау! Первое время Микоян дал самолет. Был штаб, который возглавлял Гращенков. А потом эти деньги кончились, как всегда. Они шли на дорогие лекарства, на сиделок. Лифшиц всю свою долю Ленинской премии просадил на лечение.

И мифы Коры о врачах и о том, что это она вылечила Ландау лаской и вниманием. Я пришел к Капице и объяснил ему, что ее мифы и диагнозы не имеют под собой никаких оснований. На это Капица сказал спокойно: «То, что он женился на Коре, это он первый раз попал под машину»…

Горелик: А есть ли у Вас диагноз для самой Коры?

НАЙДИН: Да-а, конечно! Это известный диагноз, во всех учебниках. Синдром психопатоподобного поведения. Это еще хуже, чем психопатия. Это неизлечимо. Это очень тяжелые люди. Они впадают в ярость по минимальному поводу, совершенно не адекватно. Если, скажем, нормальный человек поймает вас на лукавстве, он скажет: «Ладно тебе врать». А этот устроит трагедию. С битьем посуды. «Ты меня обманул. Ты - предатель! Сволочь!! Иуда!!!» Думаю, что это врожденное. Они все считают себя несчастными. Приписывают каким-то обстоятельствам в детстве – «папа пил, мама гуляла, меня не любили». Психиатры ими занимаются. В том числе и в стационарах. Применяют систему кнута и пряника. Если психопат ведет себя хорошо, его поощряют. Если плохо, наказывают. Лишением свободы, штрафами. И Ландау интуитивно до этого додумался. Когда он штрафовал Кору за ее фокусы, он ее этим сдерживал, держал ее психопатию под контролем. Когда же противовес сорвался – когда Ландау заболел – она стала хозяйкой и пошла в разнос …

А вот материал о несостоявшемся спасителе Ландау, так и вовсе представляется сенсационным. Пишет В.Д. Тополянский:

«…Молодцеватый капитан медицинской службы Симонян находился при штабе, вместе с ординарцем вел хозяйство Бочарова и готовил к печати сборник так называемых научных работ хирургов Пятой армии: садился за пишущую машинку и, к удивлению окружающих, быстро печатал текст, не требующий особой редакторской правки. Амосову он говорил, что очутился на фронте в 1943 году и очень скоро «выдвинулся» до ведущего хирурга медсанбата. Впоследствии он уверял доверчивых слушателей, будто попал в действующую армию еще в 1941 году.

В июне 1946 года Амосов с женой и Симонян, взяв отпуск, отправились в Москву к Юдину с рекомендательными письмами Бочарова. Уже через месяц Симоняна приняли в клинику Юдина на должность ординатора. Поскольку «врачу, молодому мужчине, уйти из армии с Дальнего Востока можно было только по блату», Амосов полагал, что «тесть, делец, его демобилизовал». Самого Амосова, инженера по его второй специальности, демобилизовали по ходатайству министра медицинской промышленности (давнего знакомого Юдина), чтобы использовать его технические способности для ремонта неисправной аппаратуры, хотя и в должности заведующего операционным отделением Института имени Н.В. Склифосовского. Через несколько месяцев Амосов удрал в Брянск, где стал заведующим хирургическим отделением в областной больнице и главным хирургом области, а Симонян остался в Москве и приступил к реализации своей жизненной программы: «Тут карьера, московская прописка, квартиру получишь, диссертацию защитишь. В провинции – закиснешь».

Он женился (правда, вскоре развелся), поселился в большой комнате коммунальной квартиры на Спиридоновке (тогда еще улице Алексея Толстого) и приобрел статус полноправного члена подобранного Юдиным коллектива. Человек, безусловно, одаренный и весьма эрудированный, «редкий по своим душевным и умственным качествам». По отзыву Солженицына, интеллектуал, сумевший понять суть советской власти намного раньше своего школьного друга, меломан и неплохой пианист, он легко завоевал настолько прочные симпатии Юдина, что тот уже осенью 1947 года неоднократно советовался с Симоняном по различным издательским вопросам. «Был у него талант очаровывать кого угодно, от санитарки до академика», – заметил вскользь Амосов.

Когда же Юдин оказался в Бердске, Симонян одним из первых принялся систематически потчевать репрессированного шефа «наиболее содержательными», по определению ссыльного, письмами. «Вы, дорогой Кирилл Семенович, – ответил ему однажды Юдин, – ученый биохимик, образованнейший человек, опытнейший библиограф и подлинный библиофил, которого мне так хотелось бы видеть вплотную к себе, на роли Ученого секретаря и фактического Начальника Штаба нашего Института» .. С тех пор Симонян именовал себя любимым учеником Юдина и рассказывал иногда сослуживцам, будто он был единственным человеком, носившим арестованному учителю передачи в тюрьму.

После смерти Юдина профессор Петров приложил немало усилий к тому, чтобы избавиться от сторонников его покойного учителя. Пришлось и Симоняну поменять место службы. С 1962 года он работал ведущим хирургом в московской городской больнице № 53, исполняя одновременно обязанности главного редактора издательства «Медицина». Он защитил докторскую диссертацию и стал довольно заметной фигурой в относительно замкнутом профессорском медицинском мире, купил двухкомнатную квартиру в Кожухове и обзавелся многочисленными знакомыми и поклонниками среди столичных интеллектуалов и тех, кого по традиции называли богемой. Но, осуществив как будто бы основные жизненные планы , душевного покоя и равновесия не обрел.

С детства мечтал он сочинять романы, слагать необыкновенные стихи и, разумеется, обессмертить свое имя на века в качестве выдающегося прозаика и поэта, а вынужден был довольствоваться созданием ординарных медицинских монографий и брошюр. Единственную его повесть «Медсанбат», написанную на редкость манерно, однако с претензией на оригинальность (о героизме главного хирурга и перевоспитании его подчиненных в боевых условиях), толстые литературные журналы отвергли безоговорочно . Ему удалось только опубликовать в медицинском издательстве, где он занимал все-таки руководящий пост, собственные воспоминания о Юдине, а затем организовать на свою книгу рецензии в газете «Известия» и в журнале «Новый мир» . Но к тому времени Амосов и Солженицын уже прославились и в стране, и далеко за ее пределами.

Не в силах простить друзьям литературный успех, Симонян от них отрекся. С Амосовым он разошелся в 1965 году, когда его фронтовой приятель выпустил в свет книгу «Мысли и сердце» и попал в разряд советских писателей. Встречаться с Солженицыным не захотел ни в 1956 году, когда его школьный друг вернулся из ссылки, ни в 1968 году, когда сам же отправил ему вдруг «примирительное письмо», а потом не впустил к себе в квартиру.

Он считал себя литератором гораздо более талантливым, чем Солженицын, и без малейшего стеснения уверял в этом всех подряд – от сослуживцев до случайных знакомых. В середине 1970-х годов Симоняну предоставили возможность доказать его утверждение на практике: сотрудники КГБ СССР поручили ему изложить в письменном виде все его соображения о Солженицыне. Изготовленная им брошюра оказалась настолько аляповатой, непристойной и, в конечном счете ,бездарной, что карательное ведомство напечатало ее в 1976 году только на датском языке, но разместило все-таки в наиболее крупных советских библиотеках.

Неудачное сольное выступление Симоняна на планах чекистов по дискредитации Солженицына не отразилось. В следующем опусе, сфабрикованном чехословацким журналистом Томашем Ржезачем (совместно с сотрудниками 5-го Управления КГБ СССР и 10-го Управления МВД Чехословакии) под названием «Спираль измены Солженицына», Симоняну отводилась более скромная, но не менее важная роль участника нестройного хора лиц, запуганных властями или озлобленных в связи с персональными обидами и «разоблачавших» автора «Архипелага ГУЛАГАа» и нобелевского лауреата как «политического отщепенца».

В июне 1977 года книгу Ржезача в сокращенном виде напечатали в Милане на итальянском языке. Вскоре о ее содержании узнали в Москве, после чего порядочные люди здороваться с Симоняном перестали. Осенью 1977 года Симонян обратился за советом и помощью к психиатру и психотерапевту Д.А. Черняховскому, который работал в поликлинике Литературного фонда СССР и пользовался репутацией человека, разделявшего взгляды диссидентов. Зимой 1990–1991 годов Солженицын получил от Черняховского письмо с воспроизведением некоторых подробностей беседы психиатра с пациентом Симоняном:

«К.С. заявил, что хотел бы доверить мне “постыдные факты своей жизни”. “Расценивайте это как исповедь человека, который скоро умрет, – сказал он, – и хотел бы, чтобы его покаяние в конце концов достигло друга, которого он предал... Передайте ему все, что сейчас расскажу. С деталями, со слезами, которые видите, с сердечной болью, о которой можете догадаться.” Во время беседы К.С. часто глотал валидол. “После моей смерти не делайте из сказанного тайны. Долго ждать не придется...” <…> Утверждал, что имел литературные способности едва ли не большие, чем Солженицын. Впоследствии, ощущая себя носителем нереализованного литературного таланта, переживал это как явную несправедливость, что и “сыграло пагубную роль”... И еще другое. С детства у К.С. стали проявляться некоторые психобиологические особенности, связанные с половым выбором. Уже будучи врачом, он пережил в связи с этим неприятности, угрожавшие его карьере. Когда к К.С. пришли “вежливые люди”, он в первый момент испытал леденящий ужас, но потом с облегчением понял, что хотя они могут мгновенно сломать жизнь, превратив из доктора наук “в никому не нужное дерьмо”, их цель иная: “опять Солженицын”. Они были осведомлены, говорили какие-то правдоподобные вещи. Неожиданно для себя К.С. почувствовал какой-то подъем и благодарность, – “да, благодарность за подаренную жизнь врача”. <…> Написал “какую-то пакость для распространения за рубежом”. Писал в каком-то странном подъеме, “в дурмане”... Рассказал, как в больницу приезжал Ржезач. <…> “Играл с ним в постыдные игры,” – именно так выразился К.С. Потом “дурман рассеялся, спохватился и хоть в петлю”. Мы долго говорили с К.С. Его покаяние было искренним и глубоким... <…> Я как врач-психиатр должен заметить, что во время беседы он был угнетен, но это не была та депрессия, во время которой возможен самооговор... <…>.

Чехословацкому журналисту Симонян поведал, что в 1952 году его пригласил к себе следователь государственной безопасности и предложил ему ознакомиться с неким рукописным текстом в объемистой тетради. Прочитав 52 пронумерованных страницы, Симонян понял, что перед ним донос на него Солженицына. Позднее Симонян с подачи следователя пришел к выводу, что Солженицын накропал на него два доноса – первый в 1945, а второй в 1952 году. Стенограммы бесед с доктором Симоняном журналист Ржезач сохранил в своем архиве .

Полная недомолвок и беззастенчивой лжи, книга Ржезача нуждалась тем не менее в адекватном комментарии, что и сделал Солженицын в своих мемуарах «Угодило зернышко промеж двух жерновов». Поскольку в апреле 1952 года Солженицына вызвали в оперативную часть лагеря для допроса по поводу «антисоветских настроений» его школьного друга, надо полагать, что в последние месяцы сталинского правления Симонян «влип» в какую-то очень неприятную и просто опасную для него историю. Солженицын, «бронированный лагерник», послал тогда следователя по одному из непечатных адресов, хорошо известных с раннего детства каждому обитателю одной шестой части земной суши, и охарактеризовал Симоняна «как отменного советского патриота». Так что 52 пронумерованных страницы в толстой тетради либо зародились сами собой в воображении несостоявшегося литератора Симоняна, либо их измыслили для убедительности чекисты, опекавшие Ржезача.

Но в 1945 году фотокопии писем не только Солженицына и Виткевича, но и Симоняна лежали на столе у следователя. И дотошный чекист допытывался, почему тот же Симонян «никогда ни словом не возразил, не отклонил, не смягчил, не остановил» распоясавшегося Солженицына. И Симонян по понятиям тех лет был безусловно виновен в том, что читал «антисоветские» рассуждения Солженицына и не возражал ему, но еще больше в том, что о криминальных воззрениях своего школьного друга не донес своевременно самым компетентным органам. И раз Симоняна не арестовали вслед за его друзьями, а оставили в покое на целых семь лет, то для такого неслыханного милосердия чекистов могло быть лишь одно объяснение: он дал согласие на сотрудничество с карательным ведомством.

В таком случае не «будущий тесть, делец», как думал Амосов, а чекисты без усилий и денежных затрат договорились с воинским начальством об ускоренной демобилизации Симоняна; они же внедрили обаятельного, а потому особенно перспективного осведомителя в Институт имени Н.В. Склифосовского (и фактически в ближайшее окружение Юдина); они же в условиях чудовищной послевоенной нехватки жилья поселили своего тайного агента в центре столицы. Весной же 1952 года случилось что-то непредвиденное: то ли Симоняном заинтересовалась московская милиция и возбудила против него уголовное дело в связи с его нетрадиционной сексуальной ориентацией, караемой по советским законам лишением свободы на срок от трех до пяти лет; то ли какой-нибудь полковник или майор захотел его перевербовать и поэтому отправил в лагерь, где сидел Солженицын, запрос относительно «антисоветских взглядов» высокообразованного врача, способного обворожить и санитарку, и академика.

Каким образом эта ситуация разрешилась без неблагоприятных для Симоняна последствий, несущественно. Для полноценного расследования дела Юдина важнее было бы выяснить, прежде всего, не обусловлен ли экстренный арест главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского в ночь на 23 декабря 1948 года донесением сексота Симоняна. Желательно было бы также установить, почему все в том же апреле 1952 года Симонян вступил в регулярную переписку с Юдиным: по собственной инициативе или по заданию сотрудников МГБ СССР. Однако эти вопросы останутся, очевидно, без ответов.

В 1974 году, когда чекисты и Ржезач зачастили, не скрываясь, к нему в хирургическое отделение, Симонян осознал, вероятно, что его собираются расконспирировать, и забеспокоился. Он даже сменил место службы и поступил на должность врача почему-то в инфекционную больницу. После выхода в свет книги Ржезача на итальянском языке он окончательно понял, что его рассекретили, начал готовиться к смерти и посетил психиатра Черняховского не столько для того, чтобы получить его совет, сколько для того, чтобы отдать ему своеобразные завещательные распоряжения. Публикации книги Ржезача на русском языке он не дождался.

Доктор медицинских наук Симонян скончался скоропостижно в собственной квартире, где много лет проживал в одиночестве, 18 ноября 1977 года. По официальной версии, он вернулся из гостей, закрыл за собой дверь, упал на пол и тут же умер от острой коронарной недостаточности. В психиатрических кругах говорили, что он совершил самоубийство в состоянии тяжелой депрессии, вызванной угрозами чекистов разгласить его «психобиологические особенности». Сотрудники издательства «Медицина», побывавшие на его невероятно пышных похоронах, передавали втихомолку друг другу, что его убили, а грандиозность погребального обряда должна была затемнить причину смерти. Следствие по поводу его смерти не проводилось».

http://www.index.org.ru/journal/31/15-topoljnski.html

От себя добавлю, что К.С. Симонян (в ОНМБ есть несколько его книг) представляется довольно бойким и не без способностей врачом – литератором. Посмотрите монографию «Спаечная болезнь» (М.,1966) – зачитаешься! Или воспоминания о С.С.Юдине. Талантливо! Ну а нетрадиционная сексуальная ориентация, так кого этим сейчас удивишь…

Каков же, все-таки, конечный вывод? Известный российский нейрохирург считает, что «…академик Ландау, оказался первым больным с длительной травматической комой, который – в силу значимости личности – получил весь комплекс неотложных и перманентных нейрореанимационных мероприятий:

- срочная трахеостомия;

- длительная ИВЛ;

- зондовое кормление;

- физиологический мониторинг (ЭЭГ);

- биохимический мониторинг (КЩС);

Специально сделанная функциональная кровать;

- активный уход (массаж грудной клетки, отсасывание мокроты, повороты каждые 1,5 часа);

Осмодиуретики (мочевина из Лондона, затем отечественная);

- ранняя нейрореабилитация (ЛФК, логопед) (Л.Б.Лихтерман,2005).

Все это просто замечательно, но вот какая штука- российская бобслеистка Ирина Скворцова, попавшая в жуткую аварию в 2009 году, не имела такой «значимости личности» как Л.Д. Ландау, и оказывали ей помощь сразу после травмы в крошечном (население меньше, чем в Сасове) городке Верхней Баварии – Траунштайне (население чуть больше 18000 человек). Но помощь была оказана на уровне высочайшем (ежели бы она в сасовскую больницу попала, то давно бы уже панихиду справили!), а Ландау лечили академики в лучших лечебных учреждениях и потребовались усилия едва ли не всей «великой» страны. Вот в чем разница, как у покупательной способности рубля и евро. Всегда было арапке до тряпки далеко и ничего, к сожалению, не меняется!

Н.Ларинский, 2011-2012 гг.