Пластическая, но все-таки операция

В нашем обществе сложилось своеобразное отношение к пластической хирургии. Зачастую ее воспринимают как что-то совершенно несерьезное, вроде игрушки для богатых «буратин». Мол, были бы деньги — тут тебе и уши любые сделают, и грудь подтянут, и жирок лишний вырежут. Никакого риска, никаких плохих последствий! Однако так ли это на самом деле?

---

«Сердце наше кладезь мрачный»

Уважим в нем несчастия и несозревшие надежды.

А. С. Пушкин

Судьба Константина Батюшкова, которого О. Мандельштам метко назвал «записной книжкой нерожденного Пушкина», психологический строй его личности удивительно напоминает временами то Чаадаева, то Гофмана, то Гоголя… Будучи, как и они, человеком глубоко оригинальным, он считался очень талантливым чудаком. Успев издать при жизни всего одну книгу — «Опыты в стихах и прозе», Батюшков тем не менее признавался одним из лучших русских поэтов. Пожалуй, только болезнь не дала ему возможности стать в первый ряд художников слова золотого века российской поэзии. А заняла она половину всей жизни Батюшкова.

Константин Николаевич Батюшков родился в Вологде 18 мая 1787 года в семье среднепоместного дворянина Николая Львовича Батюшкова и Александры Григорьевны, урожденной Бердяевой. Его наследственность, к сожалению, была серьезно отягощена: брат деда по отцу, Илья Львович, «казался безумным, иногда заговаривался», знакомые считали его «в уме поврежденным и одержимым ипохондрической болезнью»… Именно болезнь спасла его от самого сурового наказания за участие в попытке убийства Екатерины II. Мать Батюшкова умерла в возрасте 35 лет «вследствие расстройства умственных способностей». Похожими психическими расстройствами, по описанию, страдали сестры поэта Анна и Александра и внучатый племянник П. Гревенц. Сам Константин был до поры до времени внешне здоров, успешно окончил частный французский пансион Жакино в Петербурге, служил в департаменте министерства народного просвещения, храбро воевал на трех войнах (1807, 1809 и 1812 гг.), был тяжело ранен в правую ногу и награжден двумя орденами Св. Анны. Он дослужился до чина штабс-капитана, был адъютантом героя Отечественной войны 1812 г. генерал-майора Н. Н. Раевского. Уйдя в отставку, служил почетным библиотекарем Императорской публичной библиотеки, затем — по линии «министерства иностранных дел» в российских миссиях в Неаполе и Риме.

Ранняя и, несомненно, яркая поэтическая одаренность позволила К. Н. Батюшкову сразу занять видное место среди российских поэтов. Он был близким другом В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, Н. И. Гнедича, И. И. Дмитриева, знал многих будущих декабристов. Пушкин называл его своим учителем! При этих успехах обращает на себя внимание обилие жалоб Батюшкова, тогда еще не достигшего и 30 лет, на здоровье. Жалобы эти, всегда неопределенные, четко не локализованные, очень изменчивые, текучие, отличались «известным постоянством в своем непостоянстве». Ему были присущи совершенно не характерные для молодого человека ипохондрические опасения и страхи. При малейшем недомогании он немедленно укладывался в постель, обожал лечиться и посещать врачей. Нередко Батюшков ощущал себя как «не здоровый и не больной». Даже по письмам бросается в глаза инертность астенической симптоматики. Нормальный человек после сна и отдыха, да еще в самых живописных местах Европы, ощущает заметный прилив энергии, а у Батюшкова этого не было! Любопытно, что врачи, как и в случаях Чаадаева и Гоголя, при обилии жалоб не находили объективных, «телесных» причин его недомогания. Некий немецкий доктор, осмотрев Батюшкова в январе 1811 года (поэту было всего 24 года!), пощупав пульс и расспросив о болезни, сказал, что больной много огорчается, а надо жить весело, ибо это лучшее лекарство. Но куда там!

Очень симптоматичными в свете дальнейшего были перемены настроения Батюшкова. Он не переставал жаловаться на скуку, на мнимые несчастья, на тягостные воспоминания, на безденежье, на болезни и хандру:

Ничто души не веселит,
Души, встревоженной мечтами,
И гордый ум не победит
Любви холодными словами.

Потом его настроение постепенно улучшается, но никогда не достигает приподнятости, а уж тем более гипоманиакальности, эйфории и просветленности. Причем и эти улучшения были весьма краткими. Так, попав с частями русской армии в Париж, он был «в самом счастливом расположении духа, почти не болел и жил весьма активно». Затем он попадает в Англию (в Лондон), потом в Швецию. И вот что примечательно: он был в Австрии, Германии, Англии, Франции, Швеции и «отовсюду воротился „ни лучше, ни умней“… и везде был несчастлив, болен, неудовлетворен. Но и дома не мог прожить долго и через несколько месяцев рвался опять в скитания по градам и весям, и опять домой, и опять…» Хорошо известно, что эмоциональные расстройства депрессивного ряда скрываются порой за неудержимой тягой к путешествиям, а способность жить оседло и оставаться с самим собой не случайно издавна рассматриваются как «первые доказательства спокойствия духа». Двигательное беспокойство способствует известному смягчению тревожности и сниженного фона настроения. «Дорога меня исцелит», — любил говорить депрессивный Гоголь. А бесконечные (часто немотивированные) путешествия Есенина? Батюшков же не только не мог усидеть на одном месте, он не мог долго заниматься одним делом. Так, он дважды записывался в армию, но, недолго прослужив, просился в отставку (по причине плохого здоровья). Долго ожидая назначения в библиотеку, он быстро охладел к службе и стал проситься за границу. Способность к критике своего состояния еще сохранена, и он точно описывает это состояние, говоря о себе в третьем лице: «Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень здоров, то болен, при смерти болен. Сегодня беспокоен, ветрен как дитя: посмотришь завтра — ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока. Он тонок, сух, бледен как полотно. Он перенес три войны. В нем два человека: один добр, прост, весел, щедр…  Другой человек мрачный, угрюмый, недовольный. Оба человека живут в одном теле». Потрясающе, как описано раздвоение личности. Скоро «мрачный» возьмет верх над «веселым»…

Уже с 1818 года настроение Батюшкова приобрело характер не скуки и аристократического сплина, а депрессии, выражавшейся «припадками меланхолии и тоски», от которой он вначале пытался убежать. Оказавшись в Италии, через четыре-пять месяцев Батюшков начал мечтать о возвращении в Россию, а летом 1819 года его охватила «тоска, безотрадная и безысходная». Во время одного из ее приступов Батюшков сжег записки «О древностях Неаполя». Он месяцами не выходил из квартиры, не общался даже с известным пейзажистом Сильвестром Щедриным, жившим по соседству, никому не писал… Он настойчиво просится в отставку и, не дождавшись ее, уезжает в Германию, на курорт Теплиц, где лечится как одержимый, принимая в течение двух месяцев по две ванны в день.

Его нездоровье уже бросается в глаза и вызывает тревогу у сослуживцев, друзей и начальства. Батюшков очень метко написал о себе: «Я похож на человека, который… нес на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди узнай теперь, что в нем было!» В августе 1822 года в Симферополе Батюшков обращается к доктору Мюльгаузену, специалисту по душевным болезням: к меланхолии поэта добавились идеи преследования. Доктор ничем ему не помог, и в начале марта 1823 года поэт перерезал себе горло бритвой. Рана оказалась не смертельной. Но навязчивая идея лишить себя жизни осталась — Батюшков пытается выброситься в окно, убежать, требует вернуть ему шпагу и бритву. 21 апреля 1823 года в сопровождении доктора Ланга и двух санитаров его насильно доставляют в Петербург, где ему ненадолго полегчало. Он со всеми говорил о своей болезни и показывал рану на шее. Его старались не оставлять одного. Спустя месяц он стал снова беспрестанно говорить о самоубийстве. В течение года друзья постоянно дежурили у него. 11 апреля 1824 года Батюшков написал письмо Александру I, в котором просил разрешить ему постричься в монахи и отправиться в монастырь на Белоозере или на Соловках. Император ответил, что даст согласие на постриг, если Батюшков пройдет лечение в клинике в Дерпте или в Зонненштайне (на чем настаивали В. А. Жуковский и другие). «В Зонненштейне, дачном местечке в Саксонии, находилось знаменитое в Европе лечебное заведение для душевнобольных — Maison de Santé доктора Пиница. Maison de Santé — французское сочетание, которое буквально переводится „дом здоровья“». Примечательно, что в подобных клиниках, но уже во Франции, побывали в свое время и С. А. Есенин, и В. С. Высоцкий…

Сначала В. А. Жуковский и доктор Бауманн везут больного в Дерпт, но он убегает, и его находят за 12 верст от города, после чего его везут уже в Германию, в клинику Maison de Sante в Зонненштайне. 17 мая его привезли в клинику, из которой он сразу попытался убежать. Там у него происходит сгущение бреда: ему являются граф Штакельберг, Нессельроде и Александр I, угрожая его убить! Императора Батюшков называет «душитель» (в больном сознании всплыло убийство Павла I). После трех лет бесплодных усилий помочь Батюшкову в 1827 году консилиум немецких врачей признает его болезнь неизлечимой, а 20 июня 1828 года А. Н. Батюшкова (сестра поэта), Е. Г. Пушкина, доктор Антон Дитрих, А. М. Барклай-де-Толли (сын фельдмаршала) и санитар Шмидт увозят его в Россию. Позже П. А. Вяземский напишет:

Он в мире внутреннем
ночных видений
Жил взаперти, как узник
средь тюрьмы,
И был он мертв
для внешних впечатлений,
И божий мир ему
Был царством тьмы…

До Москвы ехали чуть ли не 20 суток: больной пришел в сильное возбуждение, сопровождавшееся иногда приступами буйства... Наконец 4 августа прибыли в Москву, а на другой день поселили Батюшкова в небольшом домике в Тишинском переулке. После перенесенных «буйных» припадков болезнь уже не поддавалась активному лечению, и все усилия медиков были направлены лишь на некоторое облегчение душевных страданий поэта.

После возвращения в Москву Батюшков живет под постоянным надзором доктора А. Дитриха и санитара Шульца. «О … докторе Антоне Дитрихе мы знаем мало. Знаем, что он, будучи врачом зонненштейнской клиники, ухаживал за больным Батюшковым с 21 февраля / 4 марта 1828 года до середины 1830 года. Он доставил его из Зонненштейна в Россию и жил при нем в Москве, пока была хотя какая-то надежда на излечение. И все это время он с завидной немецкой аккуратностью вел ежедневный „дневник болезни“ выдающегося русского поэта.

Доктор Дитрих, „предобродушный немец“, … был не чужд литературе и даже переводил на немецкий язык стихотворения Жуковского, Вяземского и самого Батюшкова (он перевел послание «Мои Пенаты»). Всей душой он хотел вернуть поэта к жизни и творчеству. Поэтому сухие, протокольные строки его дневника интересны не только для специалистов-психиатров. Они раскрывают упорную борьбу врача, очень ценящего своего пациента, и мучительные переживания больного, осознающего свою болезнь, борющегося с нарастающим безумием и не отступающего перед его натиском».

22 февраля / 5 марта: «Жалуется на ослабление памяти... Не приходя в возбуждение, он несколько раз повторил: „Я еще не совсем дурак!“»

14 / 26 марта: «Жаловался на боль в ноге, что, вероятно, связано с развивающимися припадками подагры, от которой умерли его отец, дед и прадед...»

4 / 16 апреля: «Больной отлично сознает, насколько пострадал его рассудок».

5 / 17 апреля: «Как сообщил служитель, больной сегодня очень грустен и постоянно призывает к себе смерть... Все сегодняшнее утро он провел в своей комнате, пряча заплаканное лицо в подушки...»

24 апреля / 6 мая: «Больной сдержан в обращении и вполне разумен, так как отстранился от обычных ложных идей».

18 / 30 сентября: «Не позволял топить у него печку; его не послушали, и он открыл окно, уверяя все время, что в печке притаились Штакельберг, Нессельроде и многие другие, которые начнут мучить его...»

15 / 27 февраля: «Утром умолял Шульца принести ему кинжал, чтобы умертвить себя, ибо жизнь ему надоела; ему чудились Вяземский, Жуковский, император Александр Павлович и другие, которые записывали все, что он говорил, и немедленно отсылали куда-то записанное...»

Очевидно, чтосостояние Батюшкова было без изменений: на фоне редких эпизодов просветления периодически появляются галлюцинаторно-бредовый синдром и попытки суицида.

В феврале 1830 года Батюшков заболел тяжелой пневмонией и месяц был при смерти. Его осмотрел и лечил по просьбе А. Дитриха известный российский врач Михаил Антонович (Карл‑Франц) Маркус (1790–1865). Это была личность примечательная. Он родился в Курске в семье военного лекаря. В юном возрасте уехал из Курска и 28 ноября 1804 года поступил «волонтиром» в Петербургскую медико-хирургическую академию. В 1808 году, сдав экзамен на врача, Маркус становится кандидатом хирургии первого отделения, после чего его командируют в Петербургский сухопутный госпиталь. Там 19 февраля 1809 года М. А. Маркус получил должность младшего лекаря второго класса. С конца 1809 г. работал в области военной медицины: вначале в Кексгольмском полку младшим лекарем первого класса, затем в Московском военном госпитале. М. А. Маркус, как и К. Н. Батюшков, был ветераном Отечественной войны 1812 года. 26 февраля 1812 г. он сдал экзамен на звание доктора медицины и стал штаб-лекарем 27 дивизии. 19 сентября 1812 г. за отличие в службе стал старшим лекарем второго класса, затем главным лекарем русских больниц во Франции. Возвратился Маркус в Россию лишь в 1819 г. вместе с последними излеченными воинами. За военно-медицинскую деятельность был награжден орденом Св. Владимира IV степени и медалями, в том числе за взятие Парижа. Полученные раны не дали ему возможности проходить службу, и вскоре он подал в отставку, продолжая до 1825 г. заниматься в Москве частной практикой. За эти годы слава Маркуса как замечательного врача распространилась по всей России. Гражданскую врачебную деятельность М. А. Маркус продолжил в должности главного доктора и инспектора Голицынского госпиталя в Москве. За самоотверженную практическую и исследовательскую работу по лечению холеры в 1833 г. ему была присуждена премия Французской академии наук. Тогда же Маркус был избран членом Французской академии и Леопольдины. В 1837 г. император Николай I назначил Маркуса сначала лейб-медиком великой княгини Елены Павловны, затем главным лекарем при императрице Александре Федоровне. С 1841 г. М. А. Маркус состоял президентом медицинского совета Министерства внутренних дел. Учредил больницу святой Ольги в Санкт-Петербурге для неизлечимых больных. Был хорошо знаком с семьей Ф. М. Достоевского, лечил многих известных литераторов, в частности поэтессу Анну Петровну Бунину (1774–1829). Характеристику Маркуса оставил в своем дневнике его современник А. В. Никитенко: «Он пользуется отличной репутацией как врач и как человек — и недаром. Это один из редких людей по образованию, по гуманности, прямодушию и прекрасному сердцу. Ум у него ясный и обогащенный разнообразными сведениями. Ему доступны все умственные, нравственные и эстетические интересы. Всякий прогресс человечества его радует».

Дитрих, как и Маркус, был уже уверен в близкой смерти Батюшкова и 20 марта записал  в дневнике: «Сегодня он также не проглотил ни крошки. Не захотел чая, а вместо него потребовал свежей воды. Слабость его, само собой разумеется, все более увеличивается. Около 6 часов вечера пришли навестить его старушка Муравьева с княгиней Вяземской... Прошло с полчаса, как вдруг Шмидт громко позвал меня, сообщив, что больной умирает. Мы с Маркусом поспешили в его комнату; судороги сводили ему ноги, голова лежала глубже обыкновенного, руки были раскинуты, он стонал от боли... Лицо его, бледное, осунувшееся, безжизненное, было лицом мертвеца; в глазах отражался его помутившийся дух... Судороги скоро прекратились и уже не возвращались более…»

Через два дня в доме Батюшкова отслужили всенощную, на которую в числе других друзей  умирающего пришел Пушкин — проститься со своим поэтическим учителем. Литературоведы считают, что знаменитое стихотворение А. С. Пушкина «Не дай мне бог сойти с ума...» было написано, вероятно, под впечатлением этой последней встречи его с Батюшковым…

К счастью, в мрачном прогнозе болезни Батюшкова М. А. Маркус ошибся (как он ошибся и в диагнозе императрицы Александры Федоровны!). К середине апреля 1830 г. кризис миновал — больной начал есть и стал даже вставать с дивана. «Голос стал крепче, взгляд веселее и живее», — записывает Дитрих. Тем не менее, Батюшков постоянно повторял: «Хочу смерти и покоя!» К маю он уже совершенно выздоровел, окреп, пополнел, «хотя в психическом отношении ни на йоту не улучшился». Дитрих пришел наконец к выводу, что его пребывание у больного поэта бесполезно, и решил возвратиться на родину.

Последняя запись в дневнике доктора Антона Дитриха датирована 18 / 30 мая 1830 г.: «Сегодня больному исполнилось 43 года».

Современник поэта Н. В. Берг пишет, как однажды навестил К. Н. Батюшкова: «…(он) встал и начал ходить опять по зале; опять останавливался у окна и смотрел на улицу; иногда поднимал плечи вверх, что-то шептал и говорил. Его неопределенный, странный шепот был несколько похож на скорую, отрывистую молитву, и, может быть, он и в самом деле молился... В одну из таких минут, когда он стоял таким образом у окна, мне пришло в голову срисовать его сзади. Я подумал: это будет Батюшков, без лица, обращенный к нам спиной...». Берг нарисовал этот символический портрет отвернувшегося от мира Батюшкова. Это было уже в Вологде.

Чем же страдал поэт? Первое предположение — монополярный аффективный психоз (психотическая депрессия). Депрессия Батюшкова изменялась по глубине от случая к случаю, отмечался у поэта и «меланхолический раптус», во время которого он исступленно хотел лишить себя жизни… Расстроилась у него и способность к концентрации: он не только не мог читать и писать стихи, но и не был способен написать обычное письмо. Повышенная раздражительность делала поэта нетерпимым и беспомощно-агрессивным, причем иногда это было выражено ярче, чем подавленное настроение. Потеря аппетита, интереса к противоположному полу, расстройство сна, ипохондрический преморбид с психосоматическими переключениями вполне укладываются в картину эндогенного процесса. Редкие и недолгие «светлые» промежутки отнюдь не носили характера маниакальности, это, скорее, был возврат к некоей норме. Наблюдалась и двигательная заторможенность. Активный период болезни с побегами и многодневным буйством сменялся заторможенностью. Еще в Зонненштайне у него возникла полномасштабная бредовая система с болезненными идеями проклятия, вреда, преследования. В развитии болезни, бесспорно, играла роль наследственность — можно допустить, что смерть матери, пережитая поэтом в пятилетнем возрасте, спустила «пружину» психотической депрессии у биохимически к ней предрасположенного Батюшкова. Существует мнение о наличии у поэта шизофрении прогредиентного течения. Картина его болезни поразительно напоминает болезнь Э. Хемингуэя, но за Батюшковым надежней следили. К. Н. Батюшков долго болел, но пережил многих своих друзей, и сестру, и шурина, и свою несостоявшуюся невесту А. Фурман… Как и многие другие выдающиеся личности, имевшие психическую патологию (Врубель, Уточкин, Гоголь), Батюшков умер не от нее, а от соматической болезни… В последние годы его лечил «городовой врач» Вологды — некий Энгельмейер.

27 июня 1855 года у Батюшкова внезапно началась тифозная горячка. «Несколько времени до сразившей его болезни он был очень спокоен духом, даже весел и чувствовал себя как нельзя лучше. Но он заболел тифом, продолжавшимся две недели, от которого, впрочем, стал оправляться, и наконец, по отзыву пользовавшего его врача, был вне всякой опасности. За три дня до своей смерти он просил даже племянника своего прочесть все политические новости. Но вдруг пульс у Константина Николаевича упал, начались сильные страдания, которые унялись только за несколько часов до его смерти; он умер в совершенной памяти и только в самые последние минуты был в забытьи».

В конце жизни «литературою Батюшков почти не занимается, и, кроме … нескольких отрывков, которые „в большей степени могут служить материалом для медико-психологических экспериментов, чем для истории русской поэзии“, не написал ничего. Зато много читал. ... Любимыми его авторами были Карамзин, Жуковский и Гнедич; о своих сочинениях сам он нигде не вспоминал, но с видимым удовольствием слушал, когда их декламировали», — вспоминал современник. И далее: «Вообще говоря, он жил теми идеями и понятиями, которые вынес из сознательных годов своей жизни, и далее их не шел, ничего не заимствуя из современности, которой для него как будто не существовало». Много раньше К. Батюшков написал стихи, которые могли бы стать его эпитафией:

Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез…

Николай Ларинский, 2001–2014

---

Оставить комментарий:

Имя:*

E-mail:

Комментарий:*

 я человек

 Ставя отметку, я даю свое согласие на обработку моих персональных данных в соответствии с законом №152-ФЗ
«О персональных данных» от 27.07.2006 и принимаю условия Пользовательского соглашения