26 июня — Международный день борьбы с наркотиками

Международный день борьбы с наркоманией и незаконным оборотом наркотиков учрежден Генеральной Ассамблеей ООН в 1987 году. Отмечается он 26 июня.

---

«Нет ничего страшней, чем развалины в сердце…»

Каждый припадок грудной жабы может быть последним.

Д. Плетнев

Это гнусная ложь, что великому искусству нужно страдание.
Страдание ослепляет, оглушает, разрушает, зачастую оно убивает.

И. Бродский

У пророков не принято быть здоровым.

И. Бродский

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него — и потом сотри.

И. Бродский

С сердцем началась лажа.

И. Бродский

Сердце не имеет морщин, на нем бывают только шрамы.

Г. Коллет

Нет, нельзя все-таки, чтобы биографии знаменитостей писали их друзья! Получается какой-то «междусобойчик», и при всех усилиях не выходит объективного взгляда. Плохо, когда вместо описания жизни замечательного человека мы получаем литературоведческий, к тому же пристрастный, хоть из добрых побуждений, трактат. Приятно, конечно, когда друг назовет того, о ком пишет, «гением», но совсем некстати, когда произведет это от «генетики». Речь идет об истории жизни Иосифа Бродского, вышедшей вторым изданием в 2011 году в серии «ЖЗЛ». Эту «благородную и нежную биографию» (А. Немзер, 2009) написал теперь уже покойный Л. В. Лосев (Лившиц) (1937—2009). Провозглашая И. А. Бродского гением и связывая это с «генетикой», он пишет: «Усиленная по сравнению с нормой витальность благодаря редкой комбинации генетического материала проявляется во всем: в глубине переживаний, силе воображения, харизматичности и даже физиологически, в ускорении процессов взросления и старения». Оставлю в покое уже осточертевшую «харизматичность» (напрашивающаяся рифма — «маразматичность») и остановлюсь на витальности. Витальность («жизненность» или «жизненная сила») — как раз то понятие, которое к Иосифу Бродскому никакого отношения не имеет. Витальным был И. П. Павлов, Лев Толстой, Тициан и еще несколько титанов, у которых не годы прибавлялись к жизни, а жизнь к годам и при этом сохранялась способность продуктивно мыслить и творить. Среди поэтов таких долгожителей не слишком много. Поэт, как известно, должен умереть молодым, а еще лучше — погибнуть на дуэли, как Лермонтов, или умереть за свободу обанкротившихся греков, как Байрон, или уж, на крайний случай, самоубиться, что во все века не было такой уж редкостью (Г. Чхартишвили, 2010). Попытка суицида была и у Бродского, к счастью, неудачная. У многих выдающихся поэтов в жизни фигурировали всякие предсказания и приметы — вспомните хотя бы «белого человека на белой лошади», предсказанного А. Пушкину гадалкой (Ж. Дантес был блондином…). Не обошлось без этого и у Бродского: в начале 60-х гг. некий хиромант предсказал ему «беспечное существование до 55 лет». Известно, что И. Бродский умер через три месяца после пятьдесят пятого дня рождения…

История болезни И. Бродского полна всяких легенд, что для поэта, впрочем, вполне естественно. Он писал: «Я знаю только, что родился где-то на Выборгской стороне, в клинике профессора Тура. Мать говорила, что ею занимался сам профессор. Этот «профессор Тур» и его одобрительные отзывы обо мне не оставляли меня всю жизнь». В этих словах поэта быль «географически» смешана с небылью. Александр Федорович Тур (1894—1974) был известным ленинградским детским врачом, прежде всего «микропедиатром», профессором кафедры госпитальной педиатрии Ленинградского педиатрического медицинского института, затем заслуженным деятелем науки РСФСР, академиком АМН СССР и лауреатом Ленинской премии, но не был акушером! Однако родился Иосиф Бродский в доме № 2 на Литовской улице, где размещалась акушерская клиника, а клиника профессора Тура была по соседству. И если уж А. Ф. Тур и должен был кем-то заниматься, то скорее уж новорожденным Иосифом, чем его матерью. С этим более-менее все ясно, но есть другая легендарная (или достоверная?) деталь, гораздо более важная в контексте дальнейшего, — загадочный «врожденный порок сердца», которым как будто бы страдал поэт. Порок-то был, но не клапанов сердца. Отец И. Бродского известный ленинградский фотограф Александр Иванович Бродский (1903—1984), страдал ишемической болезнью сердца, в 1958 году (в возрасте 55 лет) перенес первый инфаркт миокарда, потом, по слухам, еще несколько. Умер внезапно, сидя перед телевизором, в возрасте 81 года. Мать, Мария Моисеевна Вольперт (1905—1983), страдала хроническим гастритом, язвенной болезнью, умерла в возрасте 78 лет от рака печени (неясно, правда, от первичной гепатомы или метастатического рака). Вроде бы генетические основы для витальности есть, но какими тяжкими болезнями сопровождалась жизнь родителей! Вероятно, лишь темперамент уберег А. Бродского от больших коронарных событий в более раннем возрасте. Иосифу в этом смысле повезло меньше: он был аффективно неустойчивым, особенно в молодости. «На окружающих в юности… Иосиф производил впечатление человека неуравновешенного и легко ранимого, как говорится, с тонкой кожей. Последнему впечатлению способствовал и его внешний облик: подобно многим рыжеватым евреям-ашкенази, он был действительно «тонкокож», то есть капилляры были расположены очень неглубоко, и от этого белокожее, с бледными веснушками лицо часто вспыхивало краской». Но в зрелые годы, несомненно, у него проявились отчетливые признакипсихологического типа «А»: поэт был склонен к чрезмерному соперничеству, стремился к успеху, был агрессивным, иногда в прямом смысле, имел настрой борьбы с постоянной нехваткой времени, ускорял обычную деятельность. «Он был нетерпелив, агрессивен… и любил споры ради споров» (С. Биркертс, 2010), иногда демонстрировал «враждебность, настороженность и прерывистую речь». Жизнь И. Бродского никак нельзя было назвать размеренной. Попытки изобразить его «благодушным, трогательно-идиллическим простецом» представляются неубедительными. «Сосуществование с Бродским вызывало у многих ужас, вплоть до того же самого паралича» (Г. В. Ходасевич, 2005). И «школьные годы чудесные», и юность прошли у поэта как будто без серьезных проблем со здоровьем, однако в армию его не призвали (в 1958 году из-за болезни отца, а позже из-за его собственной (какой?)). Высшего образования, как известно, И. Бродский не получил и рано начал работать. Кем он только ни был: фрезеровщиком, матросом на маяке, кочегаром, санитаром морга. Примечательно его признание: «…когда мне было шестнадцать лет, у меня возникла идея стать врачом. Причем нейрохирургом. Ну нормальная такая мечта еврейского мальчика. И вслед появилась опять-таки романтическая идея — начать с самого неприятного, с самого непереносимого. То есть, с морга. У меня тетка работала в областной больнице, я с ней поговорил на эту тему. И устроился туда, в морг. В качестве помощника прозектора. То есть, я разрезал трупы, вынимал внутренности, потом зашивал их назад. Снимал крышку черепа. А врач делал свои анализы, давал заключение. Но все это продолжалось сравнительно недолго. Дело в том, что тем летом у отца как раз был инфаркт. Когда он вышел из больницы и узнал, что я работаю в морге, это ему, естественно, не понравилось. И тогда я ушел. Надо сказать, ушел безо всяких сожалений. Не потому, что профессия врача мне так уж разонравилась, но частично эта идея как бы улетучилась. Потому что я уже поносил белый халат… А это, видимо, было как раз главное, что меня привлекало в этой профессии. …пришел к нам в морг цыган. Я выдал ему двух его детей — двойняшек, если не ошибаюсь. Он когда увидел их разрезанными, то среагировал на это довольно буйно: решил меня тут же на месте и пришить. И вот этот цыган с ножом в руке стал носиться за мной по моргу. А я бегал от него между столами, на которых лежали покрытые простынями трупы. То есть это такой сюрреализм, по сравнению с которым Жан Кокто — просто сопля. Наконец, он поймал меня, схватил за грудки, и я понял, что сейчас произойдет что-нибудь непоправимое. Тогда я изловчился, взял хирургический молоток — такой, знаете, из нержавеющей стали — и ударил цыгана по запястью. Рука его разжалась, он сел и заплакал. А мне стало очень не по себе» (С. Волков, 1998). И до того, и после Бродский был в геологических экспедициях — в Архангельской области, Восточной Сибири, Якутии и Северном Казахстане. Если говорить о «врожденном пороке сердца», то здесь он никак не проявился или был, но компенсированный, ведь Иосифу с тяжелым теодолитом на спине приходилось проходить по тайге тридцать километров в день.

Первый тесный контакт с советской медициной у Бродского был совсем по другому поводу: в декабре 1963 года он попал на «Канатчикову дачу» — в Московскую клиническую психиатрическую больницу № 1 им. Кащенко. В Ленинграде затевали суд над «тунеядцем» Бродским, поэтому друзья решили прибегнуть к испытанному еще со времен С. Есенина средству и спрятать поэта в психушке от лап советского правосудия. Его краткая госпитализация произошла до того, как больницу возглавил знаменитый профессор Валентин Морковкин (1923—2007), в будущем главный психиатр г. Москвы, именно его В. Высоцкий прославил как «главврача Маргулиса», который «телевизор запретил». Уже в начале января 1964 года с диагнозом «шизоидная психопатия» И. Бродский покинул больницу. Известны его строчки:

Здесь в палате шестой,
встав на страшный постой
в белом царстве спрятанных лиц,
ночь белеет ключом
пополам с главврачом...

В это же время (Л. К. Чуковская упоминает об этом в дневнике от 9 января 1964 г.) на почве несчастной любви И. Бродский совершает попытку самоубийства. Его Современница пишет: «После … размолвок Иосиф впадал в жесточайшую депрессию. Нередко он заходил к своим друзьям Штернам мрачный, как сфинкс, со свежими окровавленными бинтами на запястьях и молча курил на кухне сигареты одну за другой. Людмила Штерн очень боялась, как бы впечатлительный поэт и вправду не наложил на себя руки. Поэтому, когда в очередной раз Бродский заявился к ним с перебинтованными руками, Виктор Штерн сказал ему напрямик: "Слушай, Ося, кончай ты, это… людей пугать. Если когда-нибудь в самом деле решишь покончить с собой, попроси меня объяснить, как это делается". Бродский совету внял, больше не пугал, но легче от этого никому не стало».

Есть об этом и у самого поэта:

Значит, это весна.
То-то крови тесна
вена: только что взрежь,
море ринется в брешь.

В феврале 1964 года И. Бродский попадает в другую знаменитую «психушку» — ленинградскую психиатрическую больницу № 2 на Пряжке. Здесь проходил стационарную психиатрическую экспертизу будущий польский президент Ю. Пилсудский, лечились М. Врубель, А. Чайковская и знаменитый авиатор С. Уточкин, тут работал описавший синдром психического автоматизма известный психиатр В. Х. Кандинский (он похитил в больнице опиум и покончил с собой). Тут и за Бродского взялись всерьез: первые три дня в палате для буйных, три недели госпитализации, холодные ванны и смирительная рубашка из мокрых простыней. Психиатрическая больница оставила у Бродского впечатления незабываемые: «…в первую же мою ночь там человек в койке, стоявшей рядом с моей, покончил жизнь самоубийством. Вскрыл себе вены. Помню, как я проснулся в три часа ночи: кругом суматоха, беготня. И человек лежит в луже крови. Каким образом он достал бритву? Совершенно непонятно...». Непонятно другое: для чего был этот садизм (мокрые простыни, фиксация, сульфазин), ведь выписали Бродского с «хорошим» заключением: «…проявляет психопатические черты характера, но психическим заболеванием не страдает и по своему состоянию нервно-психического здоровья является трудоспособным». Угодливые советские психиатры в любой европейской стране лишились бы дипломов за эти средневековые, «допинелевские» пытки, а у нас ничего, проехали (хотя К. Кизи в «Полете над гнездом кукушки» показал и американскую психиатрию не лучше).

Еще до психушки, 13 февраля 1964 года, у Бродского в камере СИЗО возник первый приступ загрудинной боли. Вызвали скорую помощь, врач которой, сделав какую-то инъекцию, по легенде, пробурчал: «Дуру гонит» (притворяется). Как оказалось, И. Бродский «дуру» вовсе не «гнал», но выяснилось это уже за пределами его отчизны. Известно, что находясь в ссылке (Архангельская область, Коношский район, д. Норенская) в мае 1964 года Бродский ощущал боль в области сердца. 26 мая его даже направили на стационарную ВКК для определения трудоспособности. В июле 1964 года он снова попал в Коношскую районную больницу, а в августе врач-психиатр М. Ю. Ярмуш пишет знакомым о том, что Бродский болен и нуждается в помощи (речь шла о психологических проблемах). Л. Чуковская упоминает о том, что молодые врачи, посетившие Бродского в ссылке, нашли у него «признаки декомпенсации порока сердца, боли, кровохарканье» (Л. К. Чуковская, 1997). Но боль в области сердца — это не порок сердца, а либо кардиалгия, либо коронарная недостаточность. Все, что произошло в дальнейшем, говорит в пользу последнего.

Известно, что в июне 1971 года И. Бродский провел около недели в Ленинградской областной больнице, где проходил обследование по поводу злокачественной опухоли (?), а в ноябре был прооперирован в Сестрорецкой больнице. Один выдающийся отечественный кардиолог как-то сказал о другом видном враче, специалисте по ишемической болезни сердца, что тот «рано растолстел, рано облысел и рано умер» (А. Л. Мясников, 2011). Так все вышло и в случае И. Бродского. 13 декабря 1976 года, уже находясь в Нью-Йорке, он перенес обширный инфаркт миокарда (acute myocardial infarction (AMI)) и до конца года находился в кардиологическом отделении Пресвитерианского госпиталя Нью-Йорка (York Presbyterian Hospital) — одном из самых известных кардиоцентров не только США, но и всего мира.

В этой связи вспоминается моя врачебная молодость. В советских условиях в середине 70-х гг. «…единственным инструментальным методом, позволяющим оценивать — весьма косвенно — состояние миокарда, была электрокардиограмма, а разнообразные … ишемические изменения в миокарде характеризовались деформациями зубца Т. Он бывал высоким или отрицательным, сглаженным или двухфазным. Но желание клинициста увидеть, прочитать в этих изменениях ответ на вопрос: а что же все-таки происходит в самом сердце, порождало не только доказательные ответы, но и догадки, поскольку «так принято считать»…» (А. И. Воробьев и соавт., 2008). Проучившись шесть лет, мы велоэргометра, а уж тем более тредмила в тогдашних рязанских больницах и в глаза не видели. Велоэргометр я впервые увидел в 1979 г. в клинической больнице в Казани, где учился в интернатуре, но он был… неисправен! В 250-коечной больнице, где позже мне пришлось проработать четыре года, не было даже «лестницы Мастера». Я помню, как мы ее сколачивали, доставали метроном, но врач ЭКГ отказалась ее использовать из-за хлопотности (?!). Ради справедливости надо сказать, что не было еще клеящихся электродов, и больного после подъема на лестницу надо было уложить, зафиксировать электроды, на что уходило время, и диагностическая ценность теста в итоге равнялась нулю. Юмор состоял в том, что Arthur M. Master предложил свой «two-step test of myocardial function » в 1935 году, а мы спустя полвека внедряли его как «новое в здравоохранении»! Американцам было проще: у них уже с середины 50-х был тредмил, а в 1963 году выдающийся кардиолог Robert A. Bruce (1916—2004) предложил схему «Bruce Protocol» исследования коронарного кровообращения с его помощью.

Но до такого обследования у И. Бродского, совершенно очевидно, дело не дошло. Клиника была отчетливая, а ЭКГ показала объективную картину. Инфаркт миокарда в тридцать шесть лет! Мало этого, стенокардия не оставила И. Бродского, причем в ранней постинфарктной форме. Оно и понятно: факторы риска у него оставались. Неясно, правда, был ли первый инфаркт «громом среди ясного неба» или диагноз «ИБС» был поставлен поэту американскими врачами раньше. Они (это закреплено в МКБ-X) выделяют ишемические болезни, а не болезнь сердца. Но важнее другое: И. Бродский провел в госпитале меньше двадцати дней, а не три месяца, как С. Эйзенштейн и Б. Пастернак, и выписался с четкими рекомендациями и «пригоршней таблеток» для ежедневного приема. Его отправили домой через две недели, а у нас в книге 1977 года «Инфаркт миокарда» М. Я. Руда и А. П. Зыско писали: «Первое присаживание больного проводит методист по лечебной физкультуре … в присутствии врача. Обычно это делается на 10-14 день болезни». Но Бродский «присаживания» в Нью-Йорке осуществлял уже дома! Однако рекомендации и таблетки не помогли, и 5 декабря 1978 года в той же клинике ему было произведено аортокоронарное шунтирование, а в 1979 он был снова госпитализирован, уже в связи с недостаточностью кровообращения, но спустя 12 дней оказался дома. Примечательно, что после первой операции АКШ в течение года Бродский не написал ни одного стихотворения! Через год его опять госпитализировали в связи с сердечной недостаточностью, и в декабре 1985 года у него был второй инфаркт. Когда спустя две недели поэту сделали второе шунтирование, у него случился инфаркт прямо на операционном столе. В марте 1987 года И. Бродскому была произведена коронарная ангиопластика. В 1988-1989 гг. он из-за боли за грудиной мог пройти несколько сотен метров только с нитроглицерином, медленно и с частыми остановками. И вот тут возникает непонятная ситуация. С одной стороны, ясно, что у поэта тяжелая коронарная недостаточность, а с другой — не случайно он летом 1988 года попадает на консультацию к видному шведскому кардиологу, профессору Ю. Карнеллу (Juhan Carnell). Это был специалист с большим стажем (его работы в Интернете датируются 1949 годом). Он занимался аортографией, в 60-х гг. первым в Швеции применил при инфаркте миокарда глюкозо-инсулино-калиевую смесь и т.д. Примечательно, что доктор Карнелл начал консультацию с вопроса, курит ли Бродский. Когда тот сказал «да», Карнелл «набил и зажег» свою трубку. Поскольку курение, без сомнения, сыграло зловещую роль в болезни Бродского, ничего, кроме нарочитого профессорского «чудачества» и пренебрежения деонтологией, за этим не стоит. Карнелл принял во внимание возраст, массу тела, историю болезни и курение Бродского и оценил физическую форму поэта как «приличную», хотя у того уже было три инфаркта миокарда, две операции АКШ и коронарная ангиопластика ! Я думаю, что разовая консультация, даже у самого выдающегося специалиста, немного стоит (хотя берет он много!). В 1994 году Бродский попал в госпиталь с диагнозом «unstable angina» — нестабильная стенокардия. Он уже принимал «множество лекарств». В конце 1995 года Бродскому, по его словам, «трудно стало одолеть расстояние этак с длину фасада». На этом этапе речь уже стала идти, по словам Бродского, о трансплантации сердца, хотя при наличии высокой гиперлипидемии и других факторов риска ИБС, не говоря уже о проблемах, связанных с подавлением иммунитета, это проблему кардинально не решало. И. Бродский называл «ковбоями» этих врачей-технарей, которые не понимают, что значит носить чужое сердце» (Б. Янгфельдт, 2011). Но не мог бросить курить! «Закурив, Бродский…откусывал фильтр своего «Кента» или «Честерфилда» и отшвыривал его указательным пальцем», «Несмотря на то что он прекрасно знал, как опасно для сердечника курение, он никогда не делал серьезных попыток бросить курить» — так в один голос говорят биографы поэта. В записях самого Бродского есть другое. Он не мог решиться ни на трансплантацию, говоря о том, что смертность при этой операции десять процентов, но для тех, кто окажется в числе умерших, она будет равна 100 %, ни бросить курить. Поэт называл это состояние бездумностью, которая «позволяет … жить, существовать изо дня в день; эта бездумность могла бы даже приниматься, неправильно приниматься, за жизнь как таковую». Бездумность закончилась «классической» внезапной смертью в январе 1996 года…

Любопытная вещь: в поэзии Бродский ориентировался на Боратынского, а в жизни имел неожиданное сходство с Л. Н. Толстым: оба претендовали на роль пророков и даже тиранов. Бродский декларировал: «…у поэта с тираном много общего. Начнем с того, что оба желают быть властителями: один — тел, другой —  дум».

Бродский не поступал в университет, а Толстой, хотя учился в Казанском и Петербургском университетах, студент был плохой и диплома не получил. Убежденный в собственной искренности, Бродский часто (как и Толстой) сомневался в искренности других, о чем без тени сомнения им сообщал. Мнения рождались мгновенно, Бродский их никогда не вынашивал. Он был несдержан, порой груб и высокомерно безразличен к чувствам других людей (Б. Янгфельдт, 2011). Бродский плохо переносил критику, а Толстой в таких случаях сразу вызывал на дуэль, но в конце ХХ века дуэли уже не практиковались. У Толстого был внебрачный сын, которого он не привечал, Бродский тоже не очень с сыном поладил. Неослабное упорство не было добродетелью ни Бродского, ни Толстого. В финале жизни и Л. Н. Толстого, и И. А. Бродского большую роль играли врачи. Сложные отношения Толстого и Софьи Андреевны и не менее сложный роман Бродского и Басмановой, только в первом случае был Танеев, а во втором — Бобышев. Толстой ушел, а Бродский уехал, вернее, улетел. Но была принципиальная разница: Толстой в конце концов после продолжительной борьбы с привычкой бросил курить, а И. Бродский так и не смог до самого конца. И все-таки главное их сходство — в таланте и в том, что и того, и другого современная молодежь станет читать разве что из-под палки…

Николай Ларинский, 2013

---

Оставить комментарий:

Имя:*

E-mail:

Комментарий:*

 я человек

 Ставя отметку, я даю свое согласие на обработку моих персональных данных в соответствии с законом №152-ФЗ
«О персональных данных» от 27.07.2006 и принимаю условия Пользовательского соглашения