Гладкая кожа? Это просто!

Манера очищать кожу даже от небольших волосков пришла в Европу (а следом за ней и в Россию) от участников крестовых походов. Рыцари быстро оценили преимущества такой процедуры — сперва чисто гигиенические. В условиях жаркого климата и дефицита воды волоски на коже являются своеобразными «сборниками» грязи, потовых выделений и т. д. Это ведет к возникновению раздражений и воспалений кожи, потертостей и прочих неприятных моментов.

---

«Жил, задумывался, увлекался»

 Даже если где-то с краю перед камерой стою,
 Даже тем, что не играю, я играю роль свою.
 И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
 Как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
 Как сплетается с другими эта тоненькая нить,
 Где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
 Потому что в этой драме, будь ты шут или король,
 Дважды роли не играют, только раз играют роль.
 Ю. Левитанский

…Помню, как в детстве смотрелись «Броненосец «Потемкин» и «Александр Невский». С интересом смотрю «Ивана Грозного» и сегодня. И каждый раз вспоминаю режиссера этих шедевров своего времени…

«…В феврале сорок шестого года меня хватил сердечный удар. На несколько месяцев, впервые за всю свою жизнь, я был насильно остановлен, прикован к постельному режиму. Кровообращение шло вяло. Мысли шли медленно. Несколько месяцев безусловно несменяющейся обстановки впереди. Я был даже рад. Я думал, что наконец-то осмотрюсь, огляжусь, одумаюсь. И все пойму про себя, про жизнь, про сорок восемь прожитых лет. Скажу сразу: ничего я не понял. Ни про жизнь. Ни про себя. Ни про сорок восемь прожитых лет. Ничего, кроме разве одного. Что жизнь пройдена вскачь, без оглядок, как пересадка за пересадкой, как погоня за одним поездом с другого. С вниманием, неотрывно прикованным к секундной стрелке. Поспеть туда-то. Не опоздать туда. Успеть сюда. Выбраться отсюда. Как из окна вагона, мимо летят обрывки детства, кусок юности, пласты зрелости. Яркое, пестрое, вертящееся, цветастое… И вдруг ужасное сознание! Что все это не удержано, не схвачено, только пригублено. Нигде не выпито до дна. И редко — проглочено, а не надкусано.

Подымаясь куда-то, чувствуешь, что жил уже мыслью о том, как будешь сходить с лестницы. Развязывая чемодан, уже думал об упаковке. Расставляя книги по полкам, задумывался над тем, кто будет снимать их с этих мест после моей смерти. И целуя в первый раз новые, еще чужие губы, я уже думаю о том, как на эти же губы ляжет поцелуй прощальный». Так Сергей Эйзенштейн писал о себе в конце жизни, лежа с первым инфарктом в Кремлевской больнице. А современный психиатр, говоря о нем, с важностью рассуждает о «девственности как образе жизни» (А.В. Шувалов, 2004). Столь же безапелляционно рассуждают о (возможной!) нетрадиционной дружбе его с Г.В. Мормоненко (Александровым, 1903—1983). Это рассматривается как нечто эксвизитное, что должно было привести к «психологической дестабилизации личности» (Л.А. Михайлов, 2012). А уж эта «дестабилизация», чувство вины и депрессия были дорогой к трагическому финалу! Но разве у С.М. Эйзенштейна было мало других поводов для развития столь «большого коронарного события», как ОИМ? Старые врачи, придумавшие «скорбный лист» — историю болезни, анамнезу жизни и болезни придавали часто заслуженное значение. Из анамнеза жизни: С.М. Эйзенштейн внешне был похож на мать, Юлию Ивановну Конецкую (1875—1946) — он был маленького роста, склонен к полноте. Поскольку он был единственным ребенком, не удается проследить другие особенности анамнеза, но, если верить В.Б. Шкловскому, «у Сергея Михайловича было больное сердце: перегородка между правой и левой стороной сердца от рождения не заросла. Сердце недоразвилось, великий мозг питался кровью подсиненной и все же был свеж и сохранился без склероза…» Что это было — незаращение овального окна или «болезнь Толочинова—Роже—Вакеза», сказать достоверно нельзя, но порок был нетяжелым, учитывая огромную работоспособность Эйзенштейна без признаков декомпенсации. А вот более важный факт из анамнеза: отец режиссера, известный рижский архитектор Михаил Осипович Эйзенштейн (1867—1921), в возрасте 54-х лет умер внезапно, «на ходу», будучи в эмиграции в Берлине, что заставляет предполагать наличие коронарной недостаточности. Сам Сергей Эйзенштейн был личностью замечательной: необыкновенно эрудированный (даже китайский язык изучал на курсах при Генеральном штабе), начитанный, филологически одаренный, разносторонний, но не разбросанный, не праздно любопытный, целеустремленный и успешный, настоящий интеллигент. Креативная личность! В Интернете его характеризуют разухабисто: «Броневик киноавангарда на службе у советского государства. Монстр монтажа и мизансцены. Обласканный властью бунтарь, прославивший революцию в своих фильмах. Официальный представитель молодого советского искусства в Европе и Америке. То же самое, что Эйнштейн, только в кино. Единственный человек XX века, умудрившийся заболеть черной оспой. Эротоман и «похабник», предпочитавший платонические отношения». «Модной» темой стали т.н. «эротические» рисунки Эйзенштейна, но по сравнению с том, что находится в открытом доступе в Рунете, это рисунки детские! Да и они не были для него самоцелью, товаром для продажи. Сталин вот волков любил рисовать, и что? Поразительно: об Эйзенштейне столько написано и рассказано, а так трудно добыть факты подлинные или хотя бы правдоподобные. Вот взять хотя бы часто упоминаемый эпизод с заболеванием С.М. Эйзенштейна натуральной оспой в 1937 году. Во время работы над фильмом «Бежин луг» он якобы, копаясь в старой церковной утвари (в Троице-Лыкове), ухитрился заразиться натуральной оспой, но выздоровел, и даже ни одной оспины на лице не осталось! Мистика: во всех деталях описаны подобные случаи с В.Ф. Комиссаржевской и А.А. Кокорекиным (всю Москву привили от оспы!) или случай заболевания Абрама Берлина чумой (1939), когда вся коллегия Наркомздрава СССР сидела в карантине на Соколиной горе, а про эпизод с С.М. Эйзенштейном — ни звука! Есть недостоверное (документально не подтвержденное) предположение, что вместе с ним заболели еще четверо. Вообще говоря, на Интернет (особенно на Рунет!) здесь полагаться нельзя: явная путаница в описании болезни уже упомянутых Комиссаржевской и Кокорекина. Но случай с Эйзенштейном вообще загадка непостижимая. Есть любопытное мнение: крещеный Эйзенштейн стал сниматькощунство « богоборцев, которых остановило само Провидение. Приступив после выздоровления ко второй версии, суеверный Эйзенштейн отказался от эпизода «Разгрома церкви». Во втором варианте кульминацией стала история поджога вредителями колхозного урожая». Сам Эйзенштейн ничего не писал об этом эпизоде, но упоминал о других, которые сейчас комментируются с позиций психоанализа.Он, например, писал Пере Аташевой, что «ни разу не доводил до конца дела с объектами влюбленности», и обобщал: «Я неоднократно жаловался Вам на «торможения» во всех моих проявлениях. Переторможенность. Доходит до мелочей: мне достаточно захотеть чего-либо (самую ерунду), чтобы немедленно мною сделалось бы все, чтобы этого не получить. Я уже давно это расцениваю как перенесение с сексуальной сферы, где супер-аскеза так выработала подавительные силы и их немедленное автоматическое включение — стоит только проявиться желанию — что это распространяется на всю деятельность вообще!» При этом его будет преследовать страх, как бы аналитик не лишил его невротической основы творчества, без которой Эйзенштейн не мог помыслить художественной продуктивности! Показательно, что в 1930 году он пишет из Нью-Йорка той же Пере Аташевой в связи с лечением у психоаналитика, что он «решил с корнем ликвидировать мешающую группу невроза (другие не трогать)», поскольку «сохранение невроза — важнейшая для него задача».В СССР психоанализ в тридцатых годах уже считался ересью, но прославленный режиссер, орденоносец и лауреат Сталинской премии, художественный руководитель «Мосфильма», доктор искусствоведения и профессор ВГИКа, Эйзенштейн относился к творческой (номенклатурной) элите и имел право на медицинское обслуживание в системе Лечсанупра Кремля. С этим был связан мрачный, шекспировский эпизод: зимой 1945 года Эйзенштейн оказался в кремлевском санатории в Барвихе, где находился смертельно больной и там умерший А.Н. Толстой (раньше там же лечился М.А. Булгаков). Эйзенштейн пишет: «В Барвихе. …из соседнего со мною корпуса увозили … Толстого. Я никогда не любил графа. Ни как писателя, ни как человека. Трудно сказать почему. Мы чем-то несказанно чужды и даже враждебны друг другу. Поэтому я гляжу совершенно безразлично на его тело, уложенное в маленькой спальне при его комнате в санатории. Челюсть подвязана бинтом. Руки сложены на груди. И белеет хрящ на осунувшемся и потемневшем носу. Сестра и жена плачут. Еще сидит какой-то генерал и две дамы. …Сейчас вынесут тело. Уберут палату. Ночью же тело увезут в Москву. А утром уже кто-нибудь въедет сюда. Но вот пришли санитары. Тело прикрыли серым солдатским одеялом. Из-под него торчит полголовы с глубоко запавшими глазами. Конечно, ошибаются. Конечно, пытаются вынести его головою вперед. Ноги нелепо подымаются кверху, пока кто-то из нянечек-старух не вмешивается. Носилки поворачивают к выходу ногами. Еще не сошли со ступенек первого марша, как в ванной комнате, разрывая тишину, полилась из крана вода. И почти задевая носилки, туда прошлепала голыми ногами уборщица с ведром и тряпкой...» С.М. Эйзенштейн здесь выступает как талантливый писатель-беллетрист! Посмотрите, как внешне бесстрастно описана сцена смерти (и наш незатейливый советский медицинский обиход, а ведь это «Кремлевка»!). На самом деле, я думаю, для уже тогда нездорового Эйзенштейна эта сцена была тягостным напоминанием о бренности собственной жизни… Но он высказывал мысли, мягко говоря, более оригинальные: «Жестокость и беспощадность — садизм, основной невроз, необходимый режиссеру вообще: режиссер в ряду сублиматов садизма стоит рядом с хирургом и рядом c… мясником». Об Эйзенштейне-режиссере (и актере!) говорили: «изредка…его можно было увидеть даже танцующим… Он танцевал как-то по-клоунски… но все его движения были неописуемо живы, музыкально ритмичны, и все же это напоминало некий гротеск… издевку то ли над собой, то ли над исполняемым танцем. Светлым… всегда свежим… всегда устремленным появлялся он на съемочной площадке, потирая руки и разом охватывая: актеров, установщиков света, складочку лишнюю на султане аббата, плохо приклеенный ус, объектив назойливого фотокорреспондента. Говорил мало… Вылетали короткие распоряжения. Ведь, в сущности, все было давно учтено… намечено по рисункам Сергея Михайловича: что? когда? как? сколько? и в павильон приходили лишь для того, чтобы реализовать то, что логически рождалось в спорах, мучительнейшем изобретательстве задолго до того, как раздавался такой знакомый голос: «Свет… Камера!!!… Начали» Съемку покидал последним… В павильоне организованность… тишина… Великолепная творческая тишина… Тишина и воля кормчего, ведущего корабль.

Итак, «Иван»… 1941-й год… Приказ Министерства эвакуировать «Мосфильм» в Алма-Ату… Переполненные поезда… ночные налеты… Эвакуация… Я, — пишет ученик Эйзенштейна, — в комиссии по эвакуации…мастеров кинематографа… Предупреждаю С.М. (Эйзенштейна — Н.Л.) — (застаю его с лопатой у дверей квартиры: только что слез с крыши, дежурил). Ехать согласен… условие одно: взять все книги!… Взамен продуктов, белья… обуви — книги! Вручаю посадочный талон. Отъезд ночью… погрузка в грузовик…, взбираясь на него, Сергей Михайлович теряет книгу, выпавшую из кармана пальто… поднимаю: рисунки Гольбейна… С великими приключениями через 50 дней добираюсь до Алма-Аты. Осматриваюсь… Пугаюсь — как? В этом городе будет сниматься «Иван» (первая серия фильма «Иван Грозный» — Н.Л.)? Но где же найти Казань? Построить Успенский собор? пошить костюмы? изготовить бутафорию? собрать войска?! Как собрать актеров?… И потом, как… досыта поесть… хлеба, мягкого хлеба… Но вот меня оглушенного встречает С.М. и как о чем-то обычном говорит: проверь размер камней на посохе Ивана…Съемочная группа съехалась… И работа началась… В Алма-Ату были стянуты со всей страны лучшие актеры: Черкасов, Целиковская, Бирман, Кадочников, Названов, Абрикосов, Жаров, Бучма, Кузнецов, Мгебров, бас Михайлов, Румнев, Уланова. В фильме снимались кинорежиссеры Всеволод Пудовкин, Михаил Ромм, Сергей Тимошенко, Наталия Сац. … для «Ивана» отгружен 41 вагон леса… доставлено 700 кг парчи из хранилищ Госбанка. Из алмазных фондов фельдъегеря привозят 4 ведра — 40 кг уральских самоцветов. Специально в Алма-Ату забрасывается Истринский музей с правом пользоваться на съемках ризами патриархов XVI века. (Уникальный музей! Уникальны его фонды… Неповторима венецианская ткань). В подлинном облачении Никона снимается актер Мгебров… Во временный реквизит превращаются дароносицы XVI века, евангелия, панагии… «воздуха»… Весь город оклеен объявлениями: скупаются для фильма меховые шубы, воротники, шапки из высокого жесткого волоса (будущие боярские воротники). Муфты, ковры, искусственный жемчуг, оптом скупаются все запасы дамских украшений в магазинах… пустеют ювелирные магазины (украшения персонажа). В распоряжение «Ивана» поступает единственная столярно-мебельная фабрика города (кузница будущих пушек, бердышей, сабель, скамей, столов). 3,5 месяца будет Алма-Атинский ювелир трудиться над отделкой ножен сабли Ивана и Курбского. «Оружие» кружным путем доставят из Тбилиси через Красноводск, конницу из Джамбула, белого коня Курбскому из Ташкента. Через год конь за пять минут до начала съемок погибнет на наших глазах от укуса ядовитой змеи и на неделю прервет съемки взятия Казани. Девять раз будут перешивать лучшие портные шубу Ивана, и угодит постановщику линией покроя известный кинорежиссер Юлий Райзман, 40 раз будет переделываться клобук Пимена… В нетопленых комнатах киностудии… будут проводиться эксперименты, обычно невидимые зрителю: как сделать, чтобы стрела прошла через тело человека, а актер… остался цел и зритель ощутил подлинность факта. А эксперименты над чадящими свечами? (Они должны были не спокойно гореть, но эмоционально… тревожно мерцать, а для того, чтобы они «плакали» восковыми слезами и герои снимали нагар, применяли чистый воск, не меньше тонны воска!). Вспомните «Венчанье»… «смерть Анастасии»…Уменье и организаторская воля режиссера исключала простои. Сейчас уже не верится, что 2,5 года подряд мы снимали ночами, так как днем электрическая энергия нужна была городу для промышленных целей (снимали без выходных, отпускных, сверхурочных с 9 ч. вечера до 8 утра)…»

…За первую серию фильма «Иван Грозный» Эйзенштейн получил Сталинскую премию I степени, а после второй на него обрушилась опала, которую и принято считать непосредственной причиной болезни и смерти режиссера. И все-таки, все-таки: смерть вообще всегда у человека за плечами, но Эйзенштейн, при всей своей жизнерадостности, не мог не ощущать зловещих предзнаменований. В 1940 г. расстреливают его учителя — В.Э. Мейерхольда, в 1943 г. рак убивает Е.С. Телешеву (1892-1943), человека очень близкого режиссеру, хотя и автору таких слов, адресованных ему: «Теперь о наших отношениях. Я не раз говорила Вам, что так жить дальше нельзя. Нужна серьезная операция. Мне кажется, что пришла та минута, когда надо договориться открыто. Мне невыносимо тяжело Ваше гнусное отношение ко мне. Я его ничем не заслужила. Я уже пять лет живу в основном Вашими интересами, Вашей жизнью, очевидно, судьба мне этого тоже не прощает, ибо я жестоко, мучительно наказана. Неужели Вы не понимаете, какими уродливыми и ненормальными стали наши отношения? Вы возьмите мою жизнь: утром я жду звонка, ибо это единственный способ общения с любимым, горячо любимым человеком! Если звонит кто-нибудь до Вас, я спешу прекратить самый нужный или самый интересный разговор, т.к. потом будет ор, что телефон занят. Разговор продолжается 2-3 минуты, я виновато лепечу что-то, стараясь не забыть спросить самое необходимое. Никакой души, тепла, ласки. На вопрос — увидимся ли мы? — следует или раздражение: «мне некогда», или что-либо в этом роде. Очень редко: «Мне надо быть в городе, т.ч. могу у Вас обедать». А при чем же здесь я, — только удобство, а не желание видеться. Вместе мы почти не бываем или бываем минуты, когда я опять спешно стараюсь что-нибудь узнать о Вашей жизни или сказать о себе. Всякий экспансив, ласка, тепло, чего так много в моей природе, охлаждаются немедленно или грубостью, или равнодушием. Всякое проявление внимания или любви встречается холодно, как должное. Ведь для женщины большое горе не жить вместе с любимым человеком, не быть его женою в полном смысле этого слова, и физически, и морально. Ну, если физически Вы не в порядке, я согласилась больше того, я согласилась жить врозь, хотя это огромная жертва и очень больное место. Во что же вылилась наша жизнь? В отчуждение…» Как бы то ни было, но Эйзенштейн прилетел из Средней Азии на ее похороны и вернулся морально убитым… В 1946 году умирает мать режиссера, в январе 1948 года убивают его друга С. Михоэлса, после чего он сказал: «Скоро моя очередь»…

…Первый инфаркт настиг Эйзенштейна в 1946 году. Он был тяжелым, и перенес его психологически режиссер очень плохо: «…в Кремлевке одну из первых книг после инфаркта миокарда я перечитывал «Идиота». Не из-за заглавия… А из-за сцены неудачного самоубийства Ипполита… Я решил это сделать не в порядке повешения, не закуриванием динамита, не объевшись запрещенной диетой, не пистолетом и не ядом. Я решил загнать себя насмерть работой. Чувство радости во мне убивалось неукоснительно, но против чувства боли «философия» оказалась бессильной. И боже мой! Только я один знаю всю бездонность чувства боли и горечь страданий, через которые, как через круги ада, движется из года в год мой личный, слишком личный внутренний мир…»

…Примечательно, что Л. Кассиль в повести «Великое противостояние» в образе режиссера А.Д. Расщепея вывел, несомненно, Эйзенштейна. Кассиль закончил повесть в 1947 году, но описал смерть Расщепея почти так же, как это в реальности произошло с Эйзенштейном: «Так и умер… с книгой… Вернулся после просмотра, лег читать, а утром пришли…» Сходно описана и картина инфаркта. Ну, ее-то Кассиль мог знать по рассказам очевидцев, но умер-то Эйзенштейн в ночь с 10 на 11 февраля 1948 года! И его так же, как и героя Кассиля, кремировали… Значит, писатель «умертвил» Эйзенштейна раньше времени? Или смертью литературного героя ускорил смерть великого режиссера? Или, втайне намекая на травлю опального Расщепея, спрогнозировал развитие ситуации? Тогда это не прогноз, а реализованный жизненный сценарий. В остальном портреты Расщепея и Эйзенштейна сходятся абсолютно: успешные до войны режиссеры, орденоносцы, оригинальные личности, внезапно попавшие в опалу. Оба снимают эпопею народной войны против захватчиков (Расщепей — о войне 1812 года, реальный Эйзенштейн — «Александра Невского»), оба внезапно умирают. Еще одна загадка!

Как же лечили острый инфаркт миокарда во времена С.М. Эйзенштейна? Принято считать тактику врачей Лечебно-санитарного управления Кремля эталонной! Краеугольным камнем лечения врачи того времени считали АБСОЛЮТНЫЙ ПОКОЙ с четырехнедельным (минимум!) содержанием больного в постели. Тогда существовала догма, что в первые 15-20 дней после развития инфаркта очень высок риск «разрыва сердца при каком-либо физическом усилии». При этом каково было больному осуществлять дефекацию лежа, что само по себе было физическим усилием, да еще каким! Через три недели больному разрешали поворачиваться, а через 4-5 недель — садиться в постели. Тогда существовал такой анекдот: одного из медицинских кремлевских начальников (П. Егорова?) настиг инфаркт. Он на постельном режиме, спит мирным сном и поворачивается на бок. Его тут же будит медсестра и испуганно говорит: «Вам нельзя поворачиваться, больной!» Да и садиться разрешали, если не было приступов стенокардии, одышки и тахикардии, а температура и РОЭ были нормальные и электрокардиограмма указывала на обычную эволюцию процесса. Вот какой прогресс произошел с той поры: тогда лежали по 3 месяца, а сейчас две недели — и пожалуйте-ка в родные пенаты! Во времена Эйзенштейна больных действительно держали в постели от 3-4 месяцев до полугода! После первого инфаркта режиссер пролежал в постели 3 месяца (!), а потом отправился в уже знакомую Барвиху. Примечательно, что сразу после развития инфаркта он поехал в больницу не на «скорой», а на собственной «лауреатской» «М-1», до которой дошел сам! Как больные избегали развития тромбоэмболий после такого режима и как ходить потом начинали, ума не приложу! Более логичным у врачей того времени было осознание того, что некупированная жестокая ангинозная боль влекла за собой развитие шока и возможность дальнейшего распространения коронарного спазма и некроза. Именно так, упрощенно, представлялся тогда патогенез инфаркта. Морфин, пантопон, промедол рекомендовали для обезболивания очень широко (а в случае Н.А. Заболоцкого врач «скорой» ограничился введением камфоры под кожу и дачей нитроглицерина!). Считалось, что периферия ишемического очага в первые дни инфаркта может быть спасена, если уберечь больного от всего, что ухудшит условия кровоснабжения миокарда: шока, острой сердечной недостаточности, коронарного спазма, чрезмерного усиления работы сердца. Отсюда и появились абсолютный покой и сосудорасширяющая терапия. Для последней применяли все, что тогда было: эуфиллин, папаверин, а при отсутствии тахикардии — атропин. А вот нитроглицерин давать опасались: боялись коллапса и, как следствие, ухудшения кровоснабжения миокарда, да и эуфиллин в вену не вводили, а давали в таблетках! Камфора, кофеин, кардиазол, адреналин применяли при падении АД (интересно, нитроглицерина боялись, а адреналина, заведомо повышающего потребность миокарда в кислороде, нет!). Другим постулатом была идея о том, что развивающаяся после ИМ сердечная недостаточность, уменьшая пропульсию сердца, ухудшает кровоснабжение миокарда, а стало быть, с ней надо обязательно бороться введением строфантина (кроме случаев, осложненных эмболией, блокадой сердца и ЖЭ). Шли в ход коргликон и эризид (советские препараты!) и в крайнем случае гликозиды наперстянки (не знаю, были тогда чистые отечественные препараты или все тот же «Дигитоксин»?) При ЖЭ использовали сульфат хинина до 100 мг pro die. Кислород, пиявки, дикумарин (снижение протромбина до 50-60% от нормы). Дикумарин назначали и в случаях, когда стенокардия была нестабильной («предынфарктное состояние»). Беда была еще и в том, что если инфаркт развивался у больного дома, то две недели его с места не трогали, опасаясь разрыва сердца, который тогда считали самой частой причиной внезапной смерти. Это у Эйзенштейна инфаркт произошел во время вальсирования с В. Марецкой во время тусовки, поэтому его и повезли не домой, а в Кремлевку! Но внезапная смерть наступала и без разрыва, на фоне повторного коронарного тромбоза или вне болевого приступа, при удовлетворительном общем состоянии. Врачи тогда уже знали, что в таких случаях эта смерть аритмическая, правда, еще не знали значения политопных ЭС, «пируэта» и «R на T». Тогда не было Холтера, но доктора представляли, какую опасность несут мерцательная аритмия и частые ЖЭ, источником которых является ишемическая зона. Нет сомнения, что все это лишь с небольшими вариациями приложимо к случаю С.М. Эйзенштейна. Увы, но ни тогда, ни сейчас ни врачи, ни больной никогда не могут быть уверены, что, даже если все сделать как надо, не произойдет коронарной катастрофы… Он соблюдал физический покой, а смерть наступила столь быстро, что режиссер не успел схватиться за гаечный ключ, которым он стучал по батарее, вызывая соседей на помощь…

Николай Ларинский, 2013

---

Оставить комментарий:

Имя:*

E-mail:

Комментарий:*

 я человек

 Ставя отметку, я даю свое согласие на обработку моих персональных данных в соответствии с законом №152-ФЗ
«О персональных данных» от 27.07.2006 и принимаю условия Пользовательского соглашения