Плохой хороший врач: куда ведут отзывы пациентов

Эффективная терапия начинается со слова, с первого момента общения пациента и врача. Правильно поставленный в дальнейшем диагноз, своевременное и верное лечение определяют победу над недугом. Безусловно, ощущение приязни и психологической связи с лечащим доктором играет весьма значимую роль. Но всегда ли обаятельный и добрый доктор является профессионалом лечебного дела?

---

«Я все-таки должен написать нечто другое, более долговечное…»

Вера в медицину могла бы считаться верхом глупости, если бы еще большей глупостью было неверие в нее.

Марсель Пруст

…любая тревога переживается как своего рода удушье…

Отто Фенихель

Книга — это продукт, созданный другим человеком, не тем, который проявляется в своих предпочтениях, привычках,… в пороках и слабостях.

Марсель Пруст

Просить пощады у собственного тела сродни ведению беседы с осьминогом, для которого звуки нашей речи вряд ли несут больший смысл, чем шелест набегающих на берег волн.

Марсель Пруст

«Пруст Марсель (1871–1922) — французский писатель, один из крупнейших художников буржуазного упадка. Пруст вышел из верхнего слоя французской рантьерской буржуазии, и его жизнь — типичная жизнь буржуазного „парвеню“, выскочки, сблизившегося с аристократией и проникшего в „светское общество“. Он вырос в тепличной атмосфере аристократических салонов Парижа, и жизненный облик его поражает своим мелким снобизмом, подобострастием перед знатью… Светская среда, в которой сформировался Пруст, наложила на весь его облик печать исключительной замкнутости, еще углубленной его недугом — тяжелой астмой. Вторую половину своей жизни он вынужден был болезнью почти целиком провести взаперти. Творчески оформляя свою прошлую жизнь, переживая ее вновь, Пруст создает 15-томный роман „À la recherche du temps perdu“ (В поисках утраченного времени), первый том его вышел в 1913, остальные, частью вышедшие уже посмертно (1919–1927), доставили Прусту мировую известность. Своеобразная биография Пруста сделала его исключительно подходящей фигурой для выражения паразитизма французской буржуазии XX в. и ее крайнего субъективизма, интуитивизма, борьбы против „Разума“»… Так «разоблачает» Пруста (Valentin Louis Georges Eugène Marcel Proust, 1871–1922) словарь советских времен.

Когда Пруста стали в 90-х годах издавать, мало кто, в том числе и я, грешный, осилил «Под сенью девушек в цвету» или «В сторону Свана». У нас интерес к имени Пруста угас, не успев возникнуть. А сейчас имя писателя «оживил» В. В. Познер, задающий своим собеседникам вопросы из «анкеты Пруста». Еще раньше (1997) А. де Боттон издал любопытную книжку «How Proust can change your life». Весьма рекомендую. Но речь не об этом. Тут все «круче»!

Почитаемый, но критикуемый М. Прустом литературный критик XIX века Ш. де Сент‑Бёв (Charles Augustin de Sainte-Beuve, 1804– 1869) стремился изучить «моральную физиологию» автора, дать исчерпывающий анализ его психики. Объяснима любовь некоторых читателей и критиков к мелочам биографии, интерес к переписке, мемуарам, дневникам писателя. Это понятно: детальное знание жизни и переживаний автора открывает путь к решению основной задачи исследования и чтения — «смело и осторожно дотронуться скальпелем до тех мест, где замыкается панцирь, разыскать место перехода души в талант». Это определение «места перехода» на основе воссоздания душевного мира автора, проникновения в тайники его сердца достигается интуитивным постижением, творческим вдохновением критика или вдумчивого читателя. Сент‑Бёв писал: «…пока читатель не задаст себе… вопросы, касающиеся личности писателя, и не получит на них ответы, он не может считать, что полностью осознал и прочувствовал значимость столь заинтересовавших его сочинений, как он ведет себя по отношению к женщинам, как относится к деньгам… Богат ли он, беден ли, что ест на завтрак и обед, как проводит день за днем? Всегда любопытно узнать недостатки писателя, его пороки и маленькие слабости. Ответ на любой из этих вопросов представляется чрезвычайно важным для понимания сути творчества любого сочинителя». Отсюда понятно, что алкоголизм Есенина, Ф. Скотта Фицджеральда или Д. Даррелла имеет самое прямое отношение к их творчеству или к писательскому бесплодию. Мало того, если смотреть на жизнь любого творческого человека под определенным углом, то может получиться (и получается!) бесконечная череда несуразностей, глупостей, жалких, а временами гадких и недостойных деяний, мелких или даже крупных злодейств.

М. Пруст такой подход отрицал, и понятно, почему: в его собственной биографии было множество  фактов, которые необходимо было скрывать. Да и о главном произведении Пруста его брат сказал замечательно: «…человек должен тяжело заболеть или, например, сломать ногу, чтобы получить наконец возможность прочитать „В поисках утраченного времени“ от начала до конца». Я думаю, даже тяжкая болезнь не заставит читать сейчас эту нудятину! Еще бы, Прусту требовалось три десятка страниц, чтобы описать, «…как он кашляет и ворочается в постели перед тем, как уснуть»! И как описывает: у него одно предложение занимает 45 строчек!

1.  Больной

Да уж, странностей, мелких и крупных, было у него хоть отбавляй… Вот, например, одно из писем Пруста матери: «Спроси, пожалуйста, у папы, что бы это значило, когда я писаю и при этом ощущаю такое жжение, что приходится прерываться и затем начинать все заново — и так по пять-шесть раз за четверть часа». И тут же он сам признается, что пьет слишком много пива. Это письмо написано «дорогой мамочке», которой тогда было 53 года, папе — 68, а их сыночку — 31! Интересно, что М. Пруст, кажется, понимал, что для матери он ближе больной (и управляемый), чем здоровый и хорошо писающий! Однажды он не выдержал и написал матери, что она стремится его «довести до состояния больного и беспомощного ребенка». Чуть ли не до 30 лет мать называла его то «золотцем» и «канареечкой», то «маленьким простачком» или «дурачком». Да уж, без Фрейда тут черт ногу сломит! Но и Фрейд тут бы мало помог: он, исходя из наблюдений над невротиками, сделал выводы, которые можно приложить ко всем людям, и с его точки зрения мало кого можно считать здоровым, а многие фрейдисты несли откровенную чушь. Может быть, в личности Пруста лучше разобрался бы Ж. Лакан(Jacques-Marie-Émile Lacan, 1901–1981), но этот выдающийся психиатр поздновато родился. В любом случае, многие факты биографии Пруста вряд ли стоило обнародовать. Взять хотя бы то, что он хотел стать женщиной!

К 30 годам Пруст не имел ни профессии, ни нормальной работы и жил как рантье на деньги, оставленные родителями в наследство. Этим уж точно нечего было хвалиться. Но важней было другое… «Марсель Пруст… с детства испытывал влечение к мальчикам. Одинокий и болезненный ребенок, проводивший время преимущественно среди женщин, он мечтал, что когда-нибудь будет жить вместе со своим лучшим другом, которого он никогда не покинет. В 10 лет он объяснился в возвышенной любви старшему мальчику». В 12 лет «в поисках удовольствия» начал мастурбировать, запираясь в уборной родительского дома. Несколько лет спустя, застав сына за этим занятием, отец прочитал ему лекцию о вреде онанизма и дал деньги на посещение борделя. Во время этого визита 16-летний Пруст потерпел фиаско, которое в подробностях описал в письме к деду! В лицее Кондорсе он имел сексуальный контакт с одним из учеников, по поводу чего не испытывал, по собственному признанию, ни грусти, ни угрызений совести. Потом он подружился с Жоржем Бизе (сын композитора), Д. Галеви и Р. Дрейфюсом. Особенно он был привязан к Ж. Бизе, и мать Пруста даже запрещала им общаться — Марсель писал ему «сумасшедшие» письма. Потом он переключился на Д. Галеви, но для нормальных (гетеросексуальных) подростков такие чувства должны быть оскорбительны, тем более что Пруст посвящал Галеви откровенно «голубые» стихи! Пруст вообще казался сверстникам манерным и скучным, но прежде всего — странным. Друзья разъяснили Прусту свою правильную ориентацию довольно грубо, и он затаился. До конца жизни он категорически отрицал свою гомосексуальность. Он даже вызвал на дуэль отца своего приятеля, потому что этот приятель не опроверг намек на их «необычные» отношения.

М. Пруст постоянно влюблялся в юношей и молодых мужчин, писал им нежные письма, однако эти влюбленности большей частью были хоть и гомоэротическими, но платоническими. Самая сильная его любовь — молодой автогонщик Альфред Агостинели, который вместе с подругой (!) жил в доме Пруста в качестве шофера, а потом секретаря. Его внезапный уход от Пруста 1 декабря 1913 года, а потом гибель в авиакатастрофе 30 мая 1914 года вызвали у Пруста приступ отчаянья, хотя он категорически отрицал предосудительный характер их отношений. Тогда что это было? «Нежная дружба» двух мужчин?

У Пруста все, по мнению сексолога (И. С. Кон, 2005) осложнялось «темными садомазохистскими фантазиями». А друзья Пруста подозревали, что он в последние годы был просто-напросто импотентом. Известно, что он помог А. Лекюзья открыть мужской бордель и часто его посещал. Сохранились довольно мерзопакостные описания этих посещений.

Неудивительно, что Пруст тщательно маскировал свою личную жизнь. Он даже превратил Агостинелли в своем романе в Альбертину и описал все так, как будто его любовные переживания были связаны с женщинами, но литературоведы «просекли» эту уловку довольно быстро. Вообще все гомосексуальные персонажи в «Содоме и Гоморре», по мнению критиков, малопривлекательны, лживы и скрытны. Примечательно, что современники Пруста, такие как А. Жид, восприняли роман «В поисках утраченного времени» как недостойный камуфляж, сплошное лицемерие и потакание ложным стереотипам восприятия «нетрадиционности», а также нелестное и необъективное освещение личной жизни знакомых М. Прусту (и узнаваемых другими) людей! Несмотря на усилия Пруста по такой «маскировке», считается, что именно он сделал гомосексуализм респектабельным, и о нем стали рассуждать даже с философской и эстетической точек зрения! Отрицание Пруста — его защита: дескать, я пишу о геях, но я не люблю их и я сам не такой. Пруста присутствует скрытый «гомосексуальный подтекст обменов между сексуально проблематичным Рассказчиком и его гомосексуальными читателями». Иначе как наивной маскировкой нельзя считать высказывание Пруста о том, что бокал холодного пива круче, чем занятие любовью!

Когда в 1922 году Пруста пригласили на официальный прием в честь труппы С. Дягилева и все должны были быть в смокингах, Пруст весь вечер просидел в меховой шубе! И в тот вечер ему жутко не понравился Д. Джойс, осмелившийся курить в его присутствии. Один дипломат, побывавший вместе с Прустом на другой тусовке, пишет: «Пруст — бледен, небрит, неопрятен и, похоже, давно не мыт».

А еще Пруст годами не ходил в Лувр и предпочитал альбомы с репродукциями. Он восемь лет кряду никуда не выезжал из Парижа, вел ночной образ жизни, ложился в семь утра и спал до четырех‑пяти часов дня. Приобретя один из первых телефонов (№ 29205), он слушал «в прямом эфире» оперы и драматические спектакли прямо из театра (вот сервис был в начале века!).

«Я слишком часто — и притом безуспешно — вынужден посещать туалет», — жаловался Пруст врачу. Каждые две недели он принимал самое сильное из существовавших тогда слабительных. Его мучает боль в желудке, резь при мочеиспускании, у него повышен уровень мочевой кислоты. Он не может использовать ни мыла, ни лосьона и только протирает кожу двадцатью льняными салфетками. Пруст полжизни провел лежа, а сейчас его кушетка — музейный экспонат! Еще он страшно боялся мышей. Ему всегда было холодно, но топить камин он не разрешал и согревался бутылками с горячей водой. У Пруста вечно был насморк, он часами кашлял. А еще боялся высоты и патологически не любил шума (стены спальни Пруста были обиты пробкой). Любопытно, что он негативно относился к тем людям, которые считали его болезни, мягко говоря, надуманными. Он всерьез считал себя инвалидом и 16 лет подряд твердил всем, что вот‑вот умрет. При этом Пруст благополучно пережил многих из тех, кому жаловался! Свое обычное состояние он описывал как «подвешенное между кофеином, аспирином, астмой, грудной жабой, а также между жизнью и смертью минимум каждые шесть дней из семи». Он не мог заснуть, съев что-то или выпив стакан воды на ночь. Словом, никакой жизненной энергии, никакого тенниса или гребли, никаких заработанных лично денег, никаких детей и никакого уважения вплоть до последних лет жизни. А когда его имя стало известным, он уже был тяжело болен. «Мысль о смерти окончательно обосновалась в моей душе, как прежде мысль о любви. Не то чтобы я любил смерть — я ее ненавидел. Но, думая о ней время от времени как о женщине, которую еще не любишь, я приобщил ее к самому глубокому пласту моего сознания, и если какой‑нибудь предмет еще не пересек идеи смерти, я не мог заняться им; даже если я был свободен и пребывал в полном покое, мысль о смерти составляла мне столь же неотвязную компанию, как мысль о себе… Вечная жизнь отпущена книгам не в большей степени, чем людям». Вполне понятно, что поводов для тяжелого внутреннего конфликта, способного разрядиться в приступах удушья, у М. Пруста было предостаточно!

2.  Болезнь

С медицинской точки зрения наследственность у Пруста была не слишком здоровой: отец и мать умерли от инсульта сравнительно нестарыми. Весьма вероятно, что у отца была уремия: почки отказали вследствие длительной гипертонии. Но бесспорным считается, что М. Пруст в течение 42 лет страдал бронхиальной астмой. Врачи того времени уже знали, что «в противоположность одышке астмой следует называть лишь такое затруднение дыхания, которое наступает в виде припадков», т. е. выделяли «настоящую» и «ненастоящую» астму. Настоящими формами астмы считались только бронхиальная астма, близко стоящая к ней т. н. «пыльцевая болезнь» и сердечная астма. Любопытно, что врачи тогда умели обнаружить нарушение функции дыхания по простому признаку: больной не мог задуть свечу даже на близком расстоянии (хотя спирометр Хатчинсона уже существовал, но его ведь нельзя было носить с собой, а богатые люди предпочитали лечиться дома). Неясно, на что все-таки жаловался М. Пруст: на приступы удушья или одышку? Или на то и другое?

Врачи тогда знали, что при бронхиальной астме бывает типичная мокрота и картина крови, что у некоторых людей имеется повышенная чувствительность, вызванная животными  или растениями, которые при цветении выделяют пыльцу. Также было известно, что аллергия может развиваться на пищевые продукты или быть профессиональной (астма пильщиков дерева или красильщиков шерсти), может быть астма от лекарств и паразитов, например от травяной тли. Выделялись местности с климатическими аллергенами. К 1930-м гг. в США, Германии и Голландии было известно больше 70 диагностических аллергенов. И уже тогда пробовали использовать смеси аллергенов для диагностики. Врачи поняли, что множественная чувствительность была не только при астме, но и при других аллергических болезнях: крапивнице, экземе и т. д. Астму вызывали полипы в носу (в полипах много клеток аллергии — эозинофилов). Но у Пруста как будто ничего такого не было, кроме чувствительности к цветам (сирени?). Зато была масса психологических причин, а врачи уже в конце XIX века допускали психогенное возникновение астмы.

Нарушения дыхания — один из основных способов выражения «внутренней ситуации при сильных или скрытых волнениях духа». Когда-то человек убегал от такой ситуации или дрался, а в наше время начинает… задыхаться! Приступы невротического кашля — громкого, лающего или чаще сухого, беспрерывного, хриплого, «чрезвычайно монотонного и неприятного для слуха», как говорил У. Ослер, — возникают под влиянием резких запахов (гарь, газ, краски), в душном, плохо проветриваемом помещении, на высоте аффективного напряжения, при засыпании и быстрой смене фронта погоды.

Слово «астма» старыми врачами употреблялось как синоним одышки. Любопытно, что как самостоятельная болезнь бронхиальная астма была описана только в XVIII веке. Врачи говорили о «тирании и жестокости» заболевания, причину которого они видели в спазме бронхов. Если сначала говорили, что от астмы не умирают (О. В. Холмс в середине XIX века называл астму «легким недугом, который обуславливает долговечность»), то в начале ХХ века признали, что умирают, и нередко: «У молодых людей после продолжительного периода приступов иногда наступала смерть» (У. Ослер, 1925). Классическое описание приступа астмы было сделано за три века до Пруста: «Приступ начинается при первом пробуждении, около часа или двух ночи; дыхание очень медленное, но вскоре дыхательные движения становятся более стесненными, диафрагма кажется напряженной, как бы связанной, и с трудом экскурсирует вниз; однако для расширения грудной клетки при вдыхании межреберные мышцы… и лопаточные мышцы — все пускаются в ход и напрягаются для того, чтобы расширить грудную полость. Больному приходится встать с постели и сесть прямо для того, чтобы вес его внутренностей смог оттянуть диафрагму вниз. Мышцы, служащие для выдыхания, с трудом выполняют сжатие грудной клетки, так как их деятельности препятствует тугоподвижность и напряжение оболочек. Выдох медленный, вялый и свистящий; мышечные волокна бронхов и легочные пузырьки сжаты, и это вызывает свистящий шум, лучше всего слышимый при выдохе» (Д. Флойер, 1698). Приступ может продолжаться несколько минут или несколько часов. У больного развивается синюха, появляется пот, пульс слабый, конечности на ощупь холодные. Кашель затруднен, сначала мучительный и сухой, потом сильный, с вязкой мокротой.

Врачебный арсенал был тогда невелик и скуден: адреналин, сода, десенсибилизация (уже готовили вакцины из микробов, которые содержались в мокроте больного)! Санировали зубы и носоглотку. Назначали диету, применяли йодистый калий, атропин, морфин, даже хлороформ, сигареты «Астматол» и даже сигареты обычные (внушение!).

«Иногда встречаются такие больные, которые кашляют не переставая с утра до вечера — им едва остается немного времени, чтобы что-нибудь съесть или выпить. При развитой форме болезни такие больные иногда харкают кровью, хотя и не страдают чахоткой» (Ж.-М. Шарко, 1888). Такой кашель обычному лечению не поддается и исчезает тогда, когда настроение больного нормализуется само или под влиянием психотерапии. Такие приступы ощущения нехватки воздуха или заложенности в груди возникают либо по утрам, после пробуждения, либо по вечерам при «трудном засыпании», либо по ночам при наплывах мыслей тревожно-депрессивного содержания и нередко в связи с сезонными колебаниями аффективного состояния и общего самочувствия (на фоне подавленного настроения). Часто, поскольку дело обычно происходит весной и осенью, это связывается с гриппом, перенесенным на ногах (причем без температуры!). «Дыхание загнанной собаки», «дыхательная паника» — так называют это состояние современные врачи. Любопытно, что треть мужчин с диагнозом «неврастения» могут задержать дыхание на вдохе на 20–40 секунд, а здоровые — на 50–60 и более. Часто у таких больных глубокий вдох, а выдох неполный, а при настоящей астме как раз выдох затруднен и удлинен.

Но тогда больные от астмы умирали все-таки редко, хотя невротическая астма при частоте дыхания 40–50–60 в минуту может довести до реанимации. Картина в таких случаях характерна: у больного стонущее дыхание, оханье, посвистывание на вдохе или выдох через сложенные в трубочку губы. Больные могут дышать одной половиной груди (я видел такое сам). После приступа развивается слабость, появляется разбитость, сонливость. Такое состояние закрепляется в памяти больного часто еще в детстве и в дальнейшем проявляется при ОРЗ или стрессовой ситуации. В наше время таких больных госпитализируют как с обострением бронхита, так и с тяжелым, не снимающимся приступом бронхиальной астмы.

Еще одна черта: эти пациенты всячески оберегают себя от малейшего ветерка (и особенно сквозняка) и вступают в острые конфликты с окружающими по поводу открытых форточек и окон… Они самые непримиримые враги курильщиков, они «задыхаются» от табачного дыма в цветущем саду! Чем острее тревога и страх больного за свое состояние, тем больше его склонность к возникновению гипоксии на высоте сниженного настроения или даже незначительного умственного напряжения, а тем более — физического усилия.

СовременникМ. Пруста известный австрийский, а позже американский психоаналитик, ученик З. Фрейда О. Фенихель (Otto Fenichel, 1897–1946) писал: «Бронхиальная астма — особое пассивно‑рецессивное устремление к матери, выражающееся в патологических изменениях дыхательной функции. Астматический приступ в первую очередь является эквивалентом тревоги. Это крик о помощи, обращенный к матери… Во-первых, астматические приступы — реакция на опасность разлучения с матерью; во-вторых, эквивалент заторможенного и вытесненного тревожного крика или гнева; в-третьих, выражение опасений утратить мать, обусловленных некоторыми соблазнами, которым подвержен пациент. Стремление справиться со страхом оставления в одиночестве определяет всю жизнь пациента». По сути дела, возникает конфликт между эго больного и дыхательной функцией, которая олицетворяет объект тревоги! Любопытно, что роль аллергии последователи З. Фрейда тоже не отрицали. Вообще, кажется, что психоаналитики — большие фантазеры. Они, например, объяснили тот факт, что Пруст отдал семейную мебель в мужской бордель, ненавистью… к матери!

3.  Врачи

Марсель Пруст, родившийся в семье авторитетного врача, имевший брата — тоже известного во Франции доктора (гинеколога и уролога), подозрительно относился к врачам! На сей счет у него была своя «философия»: врачи, дескать, утверждают, что они понимают, как функционирует организм человека, но эти их знания не основаны на собственном опыте переживания боли и болезни. Ничего сами не познали, а «просто провели несколько лет в стенах медицинской школы». У такого скептицизма были, конечно, свои основания. В детстве Пруста направили на консультацию к некоему доктору Мартену, который лечил астму прижиганием пещеристой ткани носа. Процедура длилась два часа и была крайне болезненной. Потом доктор радостно сказал, что больше никаких приступов не будет, и отправил больного гулять в сад, где цвела сирень, и там у него возник сильнейший приступ удушья. Биограф (O. B. Sharma, 2000) пишет даже о гипоксической коме, возникшей у Пруста тогда (интересно, как он из нее вышел?). Получается (по Прусту!), что надо искать такого врача, который сам часто и тяжко болеет: только такой «доходяга» лучше всех поймет больного и поможет ему.

Посмотрим, как обстояло дело с его лечащими врачами. Отец, А. Пруст (Adrien Achill Proust, 1834–1903), был учеником Ж. Шарко и П. Потена. Занимался проблемами распространения холеры и чумы (в Марселе его именем был назван карантинный госпиталь), болезнями мозга, афазией (докторская диссертация 1872 г. «О различных формах размягчения мозга»), возглавлял клиники госпиталей Шарите, Ларибуазье, Отель-Дье. Во Франции его считали светилом мировой величины. Он был автором трех десятков книг, в т. ч. труда «Защита Европы от чумы». Большой популярностью пользовались его санитарно‑просветительные книги. Его называют основателем т. н. «самоучителей» по физической культуре, фитнесу в тогдашнем его виде и другим методам поддержания хорошей формы. В 1898 г. он написал руководство для девушек «Основы гигиены». Профессор, член Академии медицины, автор книги «Гигиена неврастеника» (1897 г.). Одно время он возглавлял амбулаторию театра «Опера Комик». Называл Марселя «дурно воспитанным», и считал его астму плодом воображения и попыткой разжалобить родителей. Известны только три письма Марселя к отцу. Тот, бесспорно, больше любил другого сына — Робера.

Конечно, М. Пруст был знаком с выдающимися французскими врачами, коллегами отца, членами Медицинского факультета и академиками. Среди них были П. Дьелафуа (Paul Georges Dieulafoy, 1839–1911), П. Бруардель (Paul Brouardel, 1837–1906) — декан медицинского факультета, основавший вместе с А. Тардье французскую судебную медицину; С. Поззи ( Samuel Jean de Pozzi (1846–1918), великий уролог Ж. Гюйо (Jean Casimir Félix Guyon, 1831–1920) — учитель Р. Пруста. Многих, кстати говоря, Пруст не без сарказма описал в своем бесконечном романе. Был знаком М. Пруст и с Жаком-Эмилем Бланшем, отец которого, доктор А. Бланш, лечил в своей психиатрической лечебнице Ги де Мопассана, а дед Э. Бланш — поэта Жерара де Нерваля (что не помешало тому покончить жизнь самоубийством). Примечательно, что М. Пруст, согласно легенде, писал протокол вскрытия тела Эмиля Золя, погибшего при загадочных обстоятельствах («Я хотел посмотреть, что у писателя внутри»).Консультировали М. Пруста доктора Дюпле (во время дебюта астмы), Корф в 1889–1890 г., доктор Мерклен — специалист по болезням сердца и легких в госпитале Лаэннека (он поставил Прусту диагноз «нервная астма»). Доктор Н. Вашид, изучавший проблему бессонницы, Ж. Линоссе и Л. Фрайсанс тоже твердили Прусту, что у него «нервная астма». Были среди врачей М. Пруста знаменитый Анри Луи Вакез (Vaquez, 1860–1936),описавший «болезнь Вакеза», — он обнаружил у Пруста нарушения пульса; доктор Вакар, доктор Котте — главный врач курорта Эвиан. Одним из самых авторитетных консультантов Пруста был профессор Э. Бриссо (Еdouard Brissaud, 1852–1909) — выдающийся невролог, интернист и патолог, ученик Ж. Шарко и Ш. Ласега, шеф клиник госпиталей Сан-Антуан, Сальпетриер и Отель‑Дье. Он стал прообразом доктора Э. в романе Пруста.

Примечательно, что Пруст был уверен в наличии у себя опухоли мозга и просил Ж. Бабинского его оперировать (!), а опухоль-то оказалась у Э. Бриссо, и он погиб от нее в возрасте 57 лет! Он первым сказал, что астма у Пруста не «нервная», а «органическая». Пруста также лечили Анри-Огюст Видмер (Henri-Auguste Widmer, 1853–1939) — ученик Шарко и А. Бернхейма, директор клиники Вальмон в Мекке нервных больных Монтре-сюр-Монтре; Ж. Дежерин (Joseph Jules Dejerine, 1849–1917) — выдающийся невролог, директор клиники Сальпетриер, профессор неврологии Парижского факультета; П. Дюбуа (Paul-Charles Dubois, 1848–1918) — профессор из Берна, основатель учения о неврозах и психотерапии при них; Жозеф Бабинский (Joseph Jules François Fеlix Babinski, 1857– 1932) — выдающийся невролог и нейрохирург, член Парижской Академии наук (1914); П. Соллье (Paul Sollier, 1861–1933), известный своими работами о механизмах памяти. Пруст провел в санатории Поля Соллье шесть недель, но лечению астмы это помогло мало, да еще они поссорились из-за отношения к А. Бергсону, который был двоюродным братом Пруста. В течение 20 лет Пруста наблюдал доктор М. Биз, рекомендованный Робером Прустом. Его также консультировали выдающиеся неврологи и психоневрологи своего времени.

В случае Пруста действовала известная закономерность: «Много врачей — много диагнозов». У него находили спазм кардии, диспепсию, «головную боль», «боль в спине», «неврастению», «дизурию», общую слабость и т. д. Примечательно, что органической основы болезней врачи не видели.

Таким же хаотичным, как диагнозы, было и лечение: диеты, курение противоастматических сигарет, «эфирные сиропы и бальзамические субстанции»,препараты опия, барбитураты (трионал и веронал), хлоралгидрат, адреналин, кофеин, аспирин и т. д. Бесспорно, Пруст злоупотреблял лекарствами (возможна зависимость от опийных препаратов и барбитуратов). Дважды, в 1917 и 1921 годах, у него была лекарственная кома, вызванная передозировкой лекарств. Еще бы: он усыплял себя барбитуратами, а пробуждал кокаином! «Он был настолько болен, что он тратил около двадцати тысяч долларов в год на лекарства». А в течение пяти дней перед смертью он употреблял только кофе и холодное пиво.

Причина и точная характеристика приступов удушья у Пруста неизвестны, но на фотографиях заметно увеличение у него объема грудной клетки (передне-заднего размера), что характерно для эмфиземы легких (не редкость при хронической обструктивной болезни легких).

В октябре 1922 года М. Пруст заболел «инфекционным бронхитом», и доктор Биз обнаружил в мокроте пневмококков. Пять дней спустя развилась пневмония, и брат писателя Р. Пруст предложил ему госпитализацию в клинику Piccini, но Марсель отказался, назвав свою жизнь ничтожной («miserable lives»)… Согласно легенде, доктор Ж. Бабинский воздержался от внутривенного введения больному камфоры, понимая, что фатальный исход предсказуем (хотя почти в это же время доктор Сутер спас М. Горького, у которого была тяжелая пневмония, «сумасшедшей дозой» камфоры).

Думается, что французские доктора, лечившие М. Пруста, повторяли ту же ошибку, которой грешим и мы: они занимались отнимавшей много времени работой, регистрируя, что сказали больному их предшественники (и что он им ответил!). Это бесполезная работа, разновидность мартышкина труда. Да им было еще хуже, чем нам: авторитет мнения видного специалиста давил на личное впечатление врача, на его диагноз и, соответственно, назначения. В свое время один известный врач гениально сказал, что часто не так важно знать, какая болезнь развилась у больного, сколько хорошо понимать, у какого человека развилась болезнь! Видимо, это и определяло тот факт, что одни врачи ставили Прусту диагноз «нервной астмы», а другие — «органической».

И потом, психологический профиль Пруста. Попробуй оцени «внутреннюю картину болезни» у человека, который затемняет свои ощущения, внося в них долю своей психической активности. Это как раз характерно для творческих людей: художников, артистов, ученых, писателей. Они стараются «помочь» врачу понять свои ощущения и показать, «какие они умные» в вопросах медицины. Вместо реальной картины ощущений они выдают артефакты своих рассуждений, критики и самокритики, да еще с гипертрофированным самонаблюдением. Хуже этого только лечить заболевшего врача. А потом, еще неизвестно, не было ли у Пруста астенической психопатии. Уж очень он напоминает тип, который старые врачи называли «конституционный ипохондрик», т. е. человек, чрезмерно озабоченный своим здоровьем. Вообще-то, в болезни вряд ли гений отличается от обывателя, но любой симптом (изжога и боль в желудке, например) будет совершенно по-разному ощущаться человеком, который знает, что у него язва, и у пациента, связывающего это с диетической погрешностью! А еще хуже — при врачебной ошибке, когда серьезный диагноз ставится при отсутствии какой-либо значимой болезни. Старые врачи любили пример с перепуганным больным, который в страхе твердил докторам, что у него желудок в форме крючка (описание рентгеновского снимка) и ему из-за этого осталось жить совсем чуть‑чуть. У любой болезни есть интеллектуальная часть ее картины — то, что больной сам «надстраивает» над своими ощущениями. Это целый клубок мыслей, сомнений, паники, тревоги, страха. Стал встревоженный человек часто дышать — и у него возникает от охлаждения и высушивания бронхов бронхоспазм, который любого до смерти испугает! Что это: истинная астма или псевдоастма? Поди-ка разберись. А Пруст еще все время подбрасывал врачам новые симптомы, на которые они обязаны были адекватно реагировать в эпоху, когда астма могла считаться разновидностью невроза!

М. Пруст однажды написал: «…я скажу, что это жестокий закон искусства: люди умирают, и мы сами умрем, исчерпав свои страдания, чтобы пробилась трава — не забвения, но вечной жизни, густая трава плодотворных произведений, на которой грядущие поколения, не беспокоясь о тех, кто спит внизу, устроят свой веселый „завтрак на траве“. Я говорил о внешних опасностях, но есть и внутренние. Если несчастный случай не грозил мне извне, то кто знает, не помешает ли мне воспользоваться этой льготой какая-нибудь внутренняя опасность, катастрофа, которая произойдет еще до истечения срока, необходимого для написания книги. Сейчас я вернусь домой, проехав по Елисейским полям, но что вселит в меня уверенность, что меня не сразит та же болезнь, от которой умерла моя бабушка, когда она, не подозревая о том, вышла на свою последнюю прогулку, пребывая в свойственном нам неведении, что стрелка подошла к нужной точке, что сейчас дернется пружина механизма и прозвонит ее час? Может быть, страх, что минута, предшествующая первому удару часов, уже почти истекла и они вот‑вот зазвонят, может быть, эта боязнь удара, который сейчас пошатнет мой мозг, была каким-то предчувствием неминуемого, будто отсвет в сознании шаткого состояния мозга, артерии которого вот-вот дрогнут, — и это в той же степени возможно, как внезапное узнание смерти, когда раненые, хотя медик и желание жить пытаются обмануть их, говорят, предчувствуя то, что сейчас произойдет: „Я сейчас умру, я готов“, — и пишут женам последнее „прости“». Но Пруста сразил не инсульт, а пневмония.

Говорят, что Ж. Бабинский, приглашенный отчаявшимся братом Пруста, отказался вводить в вену больного камфору, и Пруст погиб. На самом деле его последняя болезнь поставила диагностическую «точку»: хорошо известно, что бактериальная пневмония у больных астмой старше 30 лет является нередким осложнением, а в то время она часто была смертельной (вспомним М. Горького, например). У М. Пруста была настоящая астма. «Почва нервная, а цветочки на ней цветут разные», — сказал остроумный пациент. Иногда такие «цветочки» вполне ядовиты…

Н. Ларинский, 2015

---

Оставить комментарий:

Имя:*

E-mail:

Комментарий:*

 я человек

 Ставя отметку, я даю свое согласие на обработку моих персональных данных в соответствии с законом №152-ФЗ
«О персональных данных» от 27.07.2006 и принимаю условия Пользовательского соглашения