Любовь – прекрасное чувство! Для влюбленного человека целый мир меняется и начинает играть новыми красками! Но даже в громадном море есть скрытые подводные рифы. И чтобы корабль ваших чувств не пошел ко дну, лучше заранее позаботиться о безопасности интимных отношений.
История болезни Николая Глазкова
Мне писать надоело в ящик
И твердить, что я гений и скиф,
Для читателей настоящих,
Для редакторов никаких.
Безошибочно ошибаться
И стихов своих не издавать…
Надоело не есть, а питаться,
И не жить, а существовать.
Н. Глазков, 1947
Ветер, поле, я да Русь
В мире небывалом.
Не сдаешься? Не сдаюсь
Никаким шакалам.
Н. Глазков, 1944
Пришла пора осенняя,
Покончившая с летом;
Хочу, чтоб вся вселенная
Была моим портретом.
Н. Глазков, 1943
Удивительно, но он сразу явился «готовым поэтом», хотя в школьные хрестоматии помешали войти эпоха и самобытность…
1. «Стал я…»
Николай Глазков родился 30 января 1919 г. в большом селе Лысьва (сейчас районный центр) Макарьевского уезда Нижегородской губернии в семье большевистского функционера Ивана Николаевича Глазкова и учительницы Ларисы Александровны, урожденной Кудрявцевой. Отец поэта, «высокий, статный, с сухим характерным профилем скорее римлянина, чем нижегородца», был правоверным партийцем и работал в органах «революционного правопорядка». Резкий, волевой и добрый (не к врагам революции!), он неплохо продвигался по служебной лестнице, и в 1923 г. его перевели на работу в Москву, где семья получила трехкомнатную квартиру в доме 44 на Арбате. Там Николай Глазков прожил больше 50 лет. Семья была интеллигентной, в доме было много книг. Брат Глазкова Георгий учился музыке, а Николая привлекала русская история и литература. Причем уже тогда он свергал авторитеты, так что ему сам В. О. Ключевский был не указ! Слишком молодой для участия в бурных литературных событиях 20–30-х гг., Николай Глазков много читал. Главное ведь не рано научиться читать, а уметь выбирать книги для чтения! Он учился в школе № 7 Фрунзенского РОНО в Кривоарбатском переулке (бывшая Хворостовская гимназия). Круг его чтения широк: от географических атласов и книг по астрономии и естествознанию до Гомера и Велимира Хлебникова. Потом к увлечениям присоединилась еще филателия и теория шахмат. В те годы он отличался прилежанием (в основном по гуманитарным предметам), разбросанность пришла позже. Тяжело давались Глазкову иностранные языки. Зато у него была великолепная, а в зрелом возрасте даже фантастическая память! Потом появилась и тяга к путешествиям — практическая реализация интереса к географии. Глазков был отличным пловцом и любил греблю. Но главное — он очень рано начал писать стихи. По его собственному признанию, к началу войны у него было написано 10 000 строк (столько же, сколько было в собрании сочинений С. А. Есенина, вышедшем в 1927–1928 гг.!). Конечно, это было, по признанию самого автора, эпигонство, но там были и уже зрелые стихи.
В 1938 г. благополучие семьи закончилось: отец был арестован НКВД и приговорен во внесудебном порядке (ОСО) к 10 годам заключения, впоследствии погиб в воркутинском лагере. Н. Глазков в это время уже поступил в Московский педагогический институт имени А. С. Бубнова (после его расстрела институт получил имя В. И. Ленина) на факультет русского языка и литературы.
2. «Мы проводили вечера и говорили до азарта…»
Вопреки обыкновению, репрессии не коснулись родных Глазкова, их даже не выселили из Москвы. Но к Николаю стали бдительно присматриваться в институте. Он уже всецело отдается поэзии — в перерывах между учебой и разгрузкой вагонов (семья сильно нуждалась). Он подрабатывал (15 рублей в день) также участием в киномассовках. Глазков в качестве статиста снялся в «Александре Невском», «Валерии Чкалове», фильмах «Ленин в 1918 году» и «Суворов». В институте Глазков поражал сокурсников эпатирующими высказываниями и неожиданными поступками — от ношения ботинок без шнурков до ходьбы по льдинам Москвы-реки или по перилам балкона третьего этажа (однажды он спрыгнул со второго). Его стихи по тем временам могли и в каталажку завести:
Мне говорят, что «Окна ТАСС»
Моих стихов полезнее,
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия.
Ему пришла мысль издать рукописный сборник стихов, что тогда могло рассматриваться как подпольная деятельность. Сборник назывался «Расплавленный висмут. Творический зшиток синусоиды небывалистов». Это был один из первых образцов андеграунда в СССР. «Вышло» четыре экземпляра сборника, к счастью, не замеченных бдительным оком, которое уж точно бы разбираться не стало (дали бы десятку сыну врага народа, и все).
Стихи, которые распространялись устно, были зрелыми, оригинальными и слишком явно отличались от официоза. Не случайно Л. Ю. Брик при знакомстве с Н. Глазковым 21 декабря 1940 г. охарактеризовала его как «нового Хлебникова». Любопытны предпочтения Н. Глазкова в искусстве: Маяковский и Хлебников, Гоген и Врубель. Лучшей чертой в человеке пишущем он считал откровенность, искусство называл ремеслом избранных, которое не может быть механизировано. В мировоззрении Глазков выделял христианство, марксизм и футуризм! Любовь он называл «объективной реальностью, данной нам в ощущении», а его любимым афоризмом было: «Человек предполагает, а Господь располагает». Наивная маскировка его не спасла, и из института его отчислили «за поведение, порочащее студента». Но талант Глазкова уже признали, и по рекомендации Н. Н. Асеева его приняли в Литературный институт им. М. Горького, где он стал заниматься на курсе И. Сельвинского. Педагогике он доучивался позже, уже в эвакуации, в Горьком.
3. «Двадцать второе июня, очень недобрый день…»
По состоянию здоровья Н. Глазкова не взяли в армию, а его брат Георгий, неплохой художник и музыкант, погиб на фронте.
В 1944 г. Н. Глазков вернулся в Москву и, не имея работы, почти голодал. Его спасли Л. Ю. Брик и В. В. Катанян. Злые языки утверждали, что у Брик и Глазкова, который был ее моложе на 20 лет, был роман. Сам он позже говорил, что Лиля Юрьевна «первая из двух умных женщин». На жизнь он в течение нескольких лет зарабатывал пилкой дров, разгрузкой вагонов и переноской чемоданов на вокзалах. Себя он назвал «самый сильный среди интеллигентов и самый интеллигентный среди силачей». Глазков пишет огромное количество стихов. Кстати говоря, термин «самиздат», ставший столь популярным позже, изобрел именно Глазков. Он издавал свои рукописные книжечки в одном экземпляре, украшая их затейливыми виньетками и рисунками, которые позднее виртуозно создавал на пишущей машинке.
Стали возвращаться с фронта молодые поэты: Д. Самойлов, Б. Слуцкий, М. Луконин, С. Наровчатов и другие. Стали выходить их сборники и «сольные» книжки — новых поэтов одного за другим принимали в Союз писателей, а у Глазкова был один машинописный сборник (187 стихотворений, 2740 строк). После войны он выпустил рукописную книгу «Вокзал» с рисунками А.Тышлера и Д. Штеренберга. Но это был штучный товар. Любой поэт, если он не графоман, ищет путей к читателю («Читателя! Советчика! Врача! На лестнице колючей — разговора б!»). Но эти пути для сына врага народа, да еще и такого непонятного, как Н. Глазков, были наглухо отрезаны. Медленно, но верно он превращался в «поэта для поэтов». Однако и встав из-за письменного стола, он продолжал мыслить как поэт и оставался им всегда и везде.
4. «Поэзия, сильные руки хромого! Я твой раб, сумасшедший Глазков!»
Спасением от непризнанности, которая приводила к неизданности, стала для Глазкова ирония к окружающему и к самому себе. Его четверостишия звучали порой убийственно, и для вершителей судеб литературы Глазков оставался белой вороной и небезобидным чудаком, литературным юродивым (юродивые всегда говорили небезопасную правду). Но сам себя он величал «гений Глазков». Шахматы, путешествия и переводы (подстрочники с якутского, корейского, азербайджанского, узбекского) — вот, собственно, бытие Глазкова в 40–50-х гг. В 1957 г. периферийное Калининское издательство выпустило книжку его стихов «Моя эстрада», в которую вошли наиболее нейтральные и не самые талантливые произведения. Нерастраченную энергию он трансформировал в многочисленные поездки по стране: Дальний Восток, Якутия, Крым, Кавказ, Поволжье, Украина, Средняя Азия. Он даже в Рязань (которая в литературном смысле в те годы «отличилась» исключением А. И. Солженицына из СП СССР) приезжал — правда, позже, когда уже стал членом СП СССР. Писал, читал, переводил, собирал открытки (коллекция в 40 000 штук), играл в шахматы, был знаком с Р. Щедриным и Г. Свиридовым, Л. Полугаевским и М. Талем, Е. Евтушенко и М. Козаковым и многими другими. Все неплохо, но ведь неслучайно он написал однажды:
Без стихов моя жизнь — петля,
Только надо с ума сойти,
Чтоб, как прежде, писать для
Очень умных, но десяти.
Я, грешным делом, не слышал о Глазкове до 1989 г., пока случайно не купил посмертно изданный сборник избранного:
Вот и все. Но довольно об этом!
Я смотрю уходящему вслед.
Молодым я считаюсь поэтом,
А душе моей тысяча лет…
В 1970-х годах у Глазкова были две эпизодические, но примечательные роли в кино: «матрасник» в «Романсе о влюбленных» А. Кончаловского (Глазков был и автором стихов к песне: «А птицы знали, понимали, что означает каждый выстрел…») и «летающий мужик» в «Андрее Рублеве» Тарковского. Он должен был играть и в сцене «Голгофа», и его должны были распинать, но во время съемок у церкви Покрова-на-Нерли он упал с высоты и сломал ногу. Было еще две кинопробы, одна особенно примечательная — на роль Ф. М. Достоевского, но фильмы не были одобрены, а материал смыт…
5. «Но человек такой, как я, останется. Он молодец и не боится!»
Николай Глазков всегда гордился своим несокрушимым здоровьем, физической силой, работоспособностью и выносливостью. Панически боявшийся зимы, он приучал себя к моржеванию и плавал «всегда и везде». Кроме нескольких вывихов и переломов, у него не было никаких серьезных хворей, однако он нещадно курил — до двух пачек в день. При этом вот какая мрачная ирония: у Глазкова было немало вакхических и анакреонтических стихов, но, к сожалению, это не было, как у Пушкина, данью поэтической традиции. С некоторых пор он стал широко себя рекламировать и декларировать как алкоголика, даже написал книгу «Наука выпивать». Знавший его Ю. Крелин говорил, что, не имея, по всей вероятности, потребности в ежедневном употреблении спиртного, Глазков пил каждый день. Он словно играл в некую игру по принципу «Если угощают щами, проси деревянную ложку». Репутация алкоголика обязывала…
Уже к концу 1970-х гг. у Н. И. Глазкова развился портальный цирроз. Болел он долго, худел, желтел. Затем появился асцит. В это время он жил уже не на Арбате, а в Кунцеве, в Аминьевском переулке. Ассоциацию со словом «аминь» чуткое ухо Глазкова сразу уловило (похожая ситуация: тяжело больной Н. Островский поселился в Мертвом переулке). К Н. Глазкову пригласили «литературного врача» Юлия Зусмановича Крелина. Он должен был произвести абдоминальный парацентез (извлекалось до 10 литров асцитической жидкости). Глазков держался стойко, они обсудили подобную операцию, которую делали Л. Бетховену. Глазков засыпал врача акростихами, шутил. Когда Крелин закрывал за собой дверь, он услышал стук пишущей машинки. Это, видимо, позволяло преодолевать болезнь…
Однажды у Н. Глазкова произошло ущемление грыжи. Он хорошо перенес наркоз, пришел в себя. Но на вторые сутки возникла естественная для такого состояния печеночная недостаточность, которую Глазков уже не преодолел. «Наука выпивать» не была вымыслом причудливого ума. Цирроз оказался реализацией игры в пьяницу на бумаге. Из души в тело. Игра продолжалась…
Не знаю, боялся ли Н. Глазков смерти, но жить‑то он точно не боялся, несмотря на понимание:
Я сам себе корежу жизнь,
Валяя дурака.
От моря лжи до поля ржи дорога далека.
Вся жизнь моя такое что?
В какой тупик зашла?
Она не то, не то, не то,
Чем быть должна!
Что такое Николай Глазков? Настоящий поэт или «гений хрени», как назвал Д. Пригова современный критик? Писал ли он истинные стихи или «чудасии», вроде Венедикта Ерофеева? Это можно понять, только прочитав все, что он написал, или, по крайней мере, все, что издано…
Николай Ларинский, 2003–2015
Л.Н.Супонин
Один замечательный поэт сказал о другом. Борис Слуцкий о Николае Глазкове:КОЛЯ ГЛАЗКОВ Это Коля Глазков. Это Коля, шумный, как перемена в школе, тихий, как контрольная в классе, к детской принадлежащий расе. Это Коля, брошенный нами в час поспешнейшего отъезда из страны, над которой знамя развевается нашего детства. Детство, отрочество, юность - всю трилогию Льва Толстого, что ни вспомню, куда ни сунусь, вижу Колю снова и снова. Отвезли от него эшелоны, роты маршевые отмаршировали. Все мы - перевалили словно. Он остался на перевале. Он состарился, обородател, свой тук-тук долдонит, как дятел, только слышат его едва ли. Он остался на перевале. Кто спустился к большим успехам, а кого - поминай как звали! Только он никуда не съехал. Он остался на перевале. Он остался на перевале. Обогнали? Нет, обогнули. Сколько мы у него воровали, а всего мы не утянули. Скинемся, товарищи, что ли? Каждый пусть по камешку выдаст! И поставим памятник Коле. Пусть его при жизни увидит.
Дата: 2015-04-13 12:58:47