Людмила Оськина: «Здоровые почки всем и везде!»

Ежегодно в нашей стране, и во всем мире во второй четверг марта отмечается Всемирный день почки. Накануне этого события корреспондент портала uz-rf.com встретился с заведующей нефрологическим отделением ГКБ №11 г. Рязани, врачом-нефрологом высшей квалификационной категории, главным внештатным нефрологом министерства здравоохранения Рязанской области Людмилой Оськиной.

---

Врач и больной, или врач как больной

Я люблю в вас не врача,
Не хвалю, что честно лечите,
Что рецептами сплеча
Никого не искалечите.
Я люблю в вас смелость дум,
Руку дружественно-твердую,
И пытливо-гордый ум,
И борьбу с невзгодой гордую...

Л. Мей

Приходит смертный час:
Больной лежит в постели,
Сомкнуть не может глаз —
Виденья одолели:
Бесовский хор визжит,
Зияет ад кромешный…

В. Курочкин

…СМИ бывают или независимые от государства и тогда это четвертая власть, или зависимые от государства — тогда они не только не являются четвертой властью, а перестают быть СМИ, превращаются в инструменты влияния, государственной пропаганды. 

В. Познер

Трагедия — это испытание героя на прочность в полном диапазоне вплоть до разрушения. В экстремальной ситуации кризиса человек являет свою сущность. Искушаемый успехом и угрожаемый гибелью, он с естественным бесстыдством обнажает устои своего внутреннего мира — и демонстрирует ценники на своих ценностях.

М. Веллер

Известный в свое время литературный критик Александр Михайлович Скабичевский (1838–1910) — помните, в «Мастере и Маргарите» Бегемот и Коровьев Фагот проникают в ресторан Дома Грибоедова, назвавшись именами И. И. Панаева и А. М. Скабичевского? — назвал братьев Курочкиных трагическими людьми. «Трагическими я называю эти личности потому, что преждевременная смерть их является результатом именно тех трагедий, которые пришлось им переживать в своей жизни» (А. М. Скабичевский, 2001).

Речь, собственно говоря, тут шла о среднем и младшем братьях Курочкиных, а всего их было трое: старший — Владимир (1829–1885), средний — Николай (1830–1884), младший — Василий (1831–1875). Они, разумеется, носили одно отчество Степанович, хотя у них был и отчим — полковник Евграф Тимофеевич Готовцев (?–1846). Их родной отец Степан Иванович Курочкин (1782–1831(?)) был крепостным и дворовым княгини В. А. Шаховской. С детских лет он «был употребляем… к письменным делам», а в 1813 г., когда ему уже шел 32-й год, Шаховская отпустила его вместе с женой и малолетним сыном на волю. Значит, был еще один сын, умерший? Впрочем, в те времена это было неудивительно: в семье А. С. Пушкина, например, остались в живых он, брат Лев и сестра Ольга, а пятеро детей умерли младенцами. С. И. Курочкин переехал из Нижегородской губернии в Петербург и поступил на государственную службу. В 1822 г. он получил чин коллежского асессора по Табели о рангах, который давал тогда право на потомственное дворянство. Вот такая эволюция: из крепостных в дворяне! 

Примечательно, что у трех братьев Курочкиных были похожие судьбы: все какое то время посвятили военной службе, все рано или поздно ее оставили и оказались одержимы литературным творчеством. Последнее, впрочем, касается в большей степени Василия и Николая, поскольку «Владимир мало был причастен к литературе, только тем и ознаменовал себя в ней, что занимался книжной торговлей, издал „Невский сборник“ и издавал „Книжный вестник“ под редакцией своего брата Николая». У Николая и Василия была еще какая-то непонятная оппозиционность и глухая неприязнь к строю, благодаря которому они… стали дворянами! Три брата родились, когда их отцу уже было к 50-ти, и не дожили до 60 лет…

1. «Не чувствуя влечения к военной карьере…»

Василий Степанович Курочкин родился 28 июля 1831 г. в Петербурге. Лишившись отца в раннем детстве, братья Курочкины воспитывались в доме отчима — полковника Е. Т. Готовцева. В 1841 г. Василия Курочкина определили на учебу в Первый кадетский корпус, а в 1846 г. он перешел в другое военно-учебное заведение — Дворянский полк. Обучение в Дворянском полку в эпоху Николая I было жестко регламентировано, однако среди педагогов были отрадные исключения, например будущий петрашевец Иван (Иван Фердинанд) Львович Ястржембский (1810–1888). Он читал курс статистики, в котором излагались и общие основы политической экономии, и характеризовался как «оказывавший благотворное, гуманное влияние на своих воспитанников» человек. Это здорово: будущие офицеры, готовящиеся к войне, которым прививают гуманность. Кого из них готовили? Пацифистов? «Голубей мира»? Это дуристика литературоведения советских времен! Современник Курочкиных писал: «Остроумный поэт, издатель „Искры“, Вас. Курочкин был моим одноклассником; в способностях его сомневаться трудно, за поведение упрекнуть было нельзя, потому что оно всегда было благородно, независимо-честно. Но вот эта-то честная независимость и некоторая небрежность в одежде и слабость по фронту заперли ему дорогу в мир горний. Начальство в лице скота… (ротного командира) преследовало бедного отрока-поэта и вместо того, чтобы содействовать развитию его таланта доставлением ему возможности читать лучшие произведения поэзии, мучило его мелкими придирками» (М. И. Венюков, 1895). 

В 1849 г., по окончании Дворянского полка, Курочкин был назначен прапорщиком в Гренадерский принца Вюртембергского полк. Не чувствуя никакого влечения к военной карьере, он тем не менее прослужил около четырех лет. Служакой он был вовсе не примерным, и однажды «во время следования батальона… с Семеновского плаца после высочайшего смотра» он покинул строй и уехал. Это заметил Николай I (по другой версии — великий князь Михаил Павлович), и по его распоряжению молодого прапорщика отдали под суд. Курочкин был заключен на месяц в Петропавловскую крепость. Кроме того, по решению суда это «оштрафование считалось ему препятствием на права и преимущества по службе». Но в 1852 году он был все-таки произведен в подпоручики. Армейская служба была Курочкину не по душе, начальство относилось к нему недоброжелательно, и он решил либо поступить в Академию Генерального штаба, либо выйти в отставку. В академию он не попал (в отличие от М. И. Венюкова, который ее окончил и дослужился до генеральского чина) и летом 1853 года ушел в отставку, после чего стал мелким чиновником в «департаменте ревизии Главного управления путей сообщения и публичных зданий». В течение двух лет Курочкин вынужден был довольствоваться ролью Акакия Акакиевича с жалованьем четырнадцать рублей в месяц, затем должность и жалованье повысили, но в 1857 г. он оставил службу и всецело отдался литературной работе. Этот поворот не случаен: к тому времени Николай I уже умер, железная хватка как будто ослабла, сосланных декабристов вернули и вообще появилась иллюзия некоей свободы.

Интерес к литературе возник у Курочкина еще в раннем детстве. Несколько лет он посвятил жадному и бессистемному чтению, а с десяти лет начал сочинять комедии в стихах — компиляции прочитанного в «Библиотеке для чтения» и «Репертуаре и пантеоне». В кадетском корпусе и Дворянском полку русскую словесность преподавал известный переводчик И. Введенский, близкий к передовым общественным кругам. Несостоявшийся священник, учившийся в Московской духовной академии, Московском и Петербургском университетах, первый российский переводчик Диккенса и Теккерея — Иринарх Иванович Введенский (1813–1855), который, по словам А. А. Фета, «по латыни… писал и говорил так же легко, как и по-русски, и, хотя выговаривал новейшие языки до неузнаваемости, писал по-немецки, по французски, по-английски и по-итальянски в совершенстве». Он заметил у Курочкина литературные способности и помогал ему советами в этом деле.

2. «Несколько переводов из Беранже обратили на него внимание…»

В. С. Курочкин, как и его товарищ по Дворянскому полку Д. Д. Минаев, участвовал в выпуске рукописного журнала (они подражали лицеистам времен Пушкина) и, еще учась в Дворянском полку, начал переводить стихи и песни П. Беранже (Pierre-Jean de Bеranger, 1780–1857). Тогда же определилось четко сатирическое направление его творчества (сатира на эконома Дворянского полка; несколько позже — «Путешествие хромого беса из Парижа в Старую Руссу»). Дебютировал В. С. Курочкин в 1850 году стихотворением «Русская езда» и повестью «Незваное чувство» в журнале «Сын отечества», с которым его связал брат Николай. Вторая повесть — «Жильцы маленького домика» — была напечатана там же в 1851 году. По мнению биографа, это вариация на тему «судьба маленького человека». Вместе с братом Курочкин переводил французские песни и баллады, а также ряд комедий модного тогда А. де Мюссе.

Через год Курочкин оставил этот журнал по причине низкого гонорара и стал работать в «Пантеоне», где тоже публиковал переводы. Временами испытывая все-таки острую нужду (дворянство оставалось, но ни наследства, ни имений, ни крепостных не было и в помине), он писал по заказу. В. С. Курочкин писал и для театра. Водевили «Сюрприз» (1854) и «Между нами, господа!» (1853) шли на сцене, но без аншлагов, разумеется. Водевиль «Вертящиеся столы», в котором была высмеяна уже появившаяся в русском обществе страсть к спиритизму, на сцену не попал. Чувствуется, что В. С. Курочкин долго не мог найти свое настоящее призвание (общая закономерность: если ничего не умеешь, иди в писатели!). В начале 1850-х годов он написал большой роман «Увлечение», который не удалось напечатать. В эти же годы Курочкин переводил пьесу «Мизантроп» Мольера, возлагая на этот труд большие надежды. Летом 1854 года три стихотворения Курочкина появились в «Современнике», но остались совершенно незамеченными. 

В 1855 г. по совету друзей Курочкин снова вернулся к переводам Беранже. Он переделал один из них («Старый капрал») и отдал его в «Отечественные записки», где он не понравился. Другой перевод («Весна и осень») Курочкин отдал в «Библиотеку для чтения», где он был напечатан. С этих пор в писательской судьбе Курочкина наступил явный перелом. Он постепенно приобретал все более широкие литературные связи и стал систематически печататься — сначала в «Библиотеке для чтения», затем в «Сыне отечества», «Отечественных записках», «Русском вестнике» и целом ряде других периодических изданий. Он выступал и как оригинальный поэт, и (преимущественно) как переводчик. Больше всего в эти годы Курочкин был связан с «Библиотекой для чтения» и «Сыном отечества», где печатал не только стихотворения, но и обзоры журналов, хронику иностранной литературы и жизни и пр. В 1857–1858 гг. Курочкин иногда размещал фельетонные обозрения «Петербургская летопись» в газете «С.-Петербургские ведомости». Один его перевод стихотворения А. Мюссе появился в «Современнике».

В середине 1850-х годов Курочкин выступает уже как вполне сложившийся и своеобразный поэт. «Несколько переводов из Беранже, — писал современник, — обратили на него внимание всего общества: они были до того рельефны и звучали таким естественным юмором, что сейчас же клались на ноты и распродавались в бесчисленном количестве экземпляров». В 1858 г. В. С. Курочкин издал переводы П. Беранже (он переводил его стихи до конца жизни) отдельной книгой, и с этих пор его имя приобрело широкую известность. 

Логично, что В. С. Курочкин, потомок крепостных, который начал заниматься творчеством за 10 лет до отмены крепостного права, отметился, как писали раньше, «антикрепостническими настроениями и демократическими симпатиями». В этом плане типичны «Рассказ няни», «Ни в мать, ни в отца», «Счастливец» и «Общий знакомый» (есть в Интернете). О тех же настроениях и симпатиях Курочкина свидетельствуют и его переводы Беранже. 

Вот интересная вещь: что тащило и плющило В. С. Курочкина и его братьев? Могли бы просто служить и при известном везении дослужились бы до действительных статских или (вдруг!) тайных советников. Ведь был под рукой и пример — муж их сестры Елизаветы Виктор Егорович фон Графф (1819–1867). Наполовину немец, наполовину итальянец, Графф в 1834 году поступил в Лесной и межевой институт, по окончании которого (1841) был выпущен прапорщиком Корпуса лесничих. Дослужился до полковника, получил российское дворянство, стал ординарным профессором Петровской сельскохозяйственной академии в Москве. Был членом Вольного экономического общества и Общества акклиматизации (Москва), Московского сельскохозяйственного общества, Общества сельского хозяйства Южной России (Одесса) и др. Был награжден орденами: Св. Станислава третьей (1856) и второй (1860) степеней, Св. Станислава с императорской короной (1862), Св. Анны второй степени (1865). Его именем был назван один из видов ковылей. Он тоже не дожил до 50 лет, а успел куда больше, чем братья Курочкины. Он не критиковал строй, который дал ему все: чины, дворянство, ордена, положение в обществе. И реальной пользы принес куда больше, высадив в пыльной степи более 150 гектаров леса — это полезней, чем критиканство и вздохи о судьбе обездоленного народа.

3. «Взятки — свойство гражданского мира…»

Нет, Курочкиным надо было язвить и кусать царский режим. Как-то кстати или некстати вспоминаются слова А. И. Солженицына (1974): «По словарю Даля, „образовать“ в отличие от „просвещать“ означает: придать лишь наружный лоск. Хотя и этот лоск у нас довольно третьего качества, в духе русского языка и верно по смыслу будет: сей образованный слой, все то, что самозванно или опрометчиво зовется сейчас „интеллигенцией“, называть ОБРАЗОВАНЩИНОЙ». 

Подумаешь: хорошо, что Курочкины не дожили до 1917 года! Показали бы им большевики за критику строя кузькину мать! Да и сейчас многим не понравились бы такие, например, стихи:

Я нашел, друзья, нашел,
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол.
Виноват во всем гербовый
Двуязычный, двуголовый
Всероссийский наш орел.
Взятки — свойство гражданского мира,
Ведь у наших чиновных ребят
На обоих бортах вицмундира
По шести двуголовых орлят.
Ну! и спит идиот безголовый
Пред зерцалом, внушающим страх, —
А уж грабит, так грабит здорово
Наш чиновник о двух головах.
Правды нет оттого в русском мире,
Недосмотры везде оттого,
Что всевидящих глаз в нем четыре,
Да не видят они ничего;
Оттого мы к шпионству привычны,
Оттого мы храбры на словах,
Что мы все, господа, двуязычны,
Как орел наш о двух головах.

Но Курочкин не остановился на достигнутом, и с конца 1850-х годов его деятельность была неразрывно связана с журналом «Искра», в котором желчный талант сатирика и «бичевателя пороков» проявился с наибольшей силой. Справедливо подмечено, что только говорящий, то есть рассуждающий, обсуждающий и спорящий способен научиться думать. В России же в течение длительного времени власть затыкала рот любым оппонентам (и любым способом!). Такое было как раз в эпоху Николая I, которая сменилась периодом «безудержного и даже истеричного всенародного „говорения“» при Александре II. Это и немудрено: «пробку» извлекли — началась логорея! Удивительно при этом, как была живуча убежденность в том, что слово и дело едва ли не синонимы. Часто за слово наказывали даже более жестоко, чем за дело! Вот Курочкин и включился в эту всеобщую говорильню, которую высокопарно назвали «газетной злободневной политической поэзией». Новизна его творений относительна, если вспомнить французские памфлеты 1789–1794 гг., произведения Николая Ивановича Новикова, эпиграммы Пушкина. 

Человек молодой, тогда еще веселый, общительный и к тому же имевший тягу к редакторству, Курочкин стал душою «Искры». Редактором он был «добродушным и милым», «…никакого генеральства в нем не было». «Это был знаток литературы, замечательно образованный человек и деятель с неуклонно честными убеждениями...». В. С. Курочкин жил исключительно литературно-общественными интересами. Журнал был для него не коммерческим предприятием, а любимым детищем, которому он отдавал всю свою энергию и дарование. Современники Курочкина отмечали его «крупный талант и крупные силы, — и если он не создал крупного литературного произведения, зато он создал крупное литературное направление. Ради своей цели он отказался от более заманчивой славы. Он не разменялся на мелочи, как говорили о нем другие, — он, напротив, понял, что только беглыми и меткими заметками, смелыми и честными обличениями, остроумными набросками можно сделать то дело, которое он сделал. Это не автор мелких статей „Искры“, это — автор ее направления». По словам Н. К. Михайловского, он «топил свой талант в журнальной работе», «давал мысль, предоставляя выработку формы другим, или брал на себя только форму, и… весьма трудно было бы определить, что именно принадлежало в „Искре“ Курочкину и что другим»; «Он вполне отвечал своему собственному идеалу газетного человека… Газетным человеком он называл такого, который может схватить на лету какой нибудь даже мелкий факт текущей жизни и придать ему общее, типическое освещение». Он был бы сейчас ко двору в «Новой газете», на «Эхе Москвы» или в «Куклах»! Тут, кстати говоря, уместным кажется наблюдение психотерапевтов: если человеку суждено впасть в зависимость, то это обязательно произойдет, но невозможно предсказать, какой она будет. Кажется, что перед алкогольной зависимостью у Курочкина была графоманская зависимость от чистого листа бумаги, который нельзя оставить неисписанным.

…Первые несколько лет Курочкин редактировал «Искру» совместно с художником Н. А. Степановым, а с 1865 г., когда тот начал издавать «Будильник», — один. Курочкин был одним из самых активных сотрудников журнала. В течение 15 лет он печатал в нем все свои стихотворения, переводы, фельетоны, статьи, лишь изредка публикуясь в других газетах и журналах. Все это, за исключением переводов Беранже, сегодня совершенно нечитабельно, как «Крокодил» советских времен. В 1871 г. Курочкин был приглашен редактировать «Азиатский вестник». Он договорился с рядом известных радикальных публицистов и решил сделать его очередным «боевым» журналом. Однако удалось выпустить только один номер (в 1872 году), после чего журнал был закрыт. Эх, не дожил Курочкин до интернета!

В 1866 г. он предпринял  попытку издать свои стихотворения, но выпустил лишь первый том, где были собраны переводы. Кроме Беранже и Мольера, Курочкин переводил Вольтера, де Виньи, де Мюссе, В. Гюго, Ф. Шиллера, Р. Бёрнса, и др. Однако многие из этих переводов не попали ни в издание 1866 г., ни в двухтомное собрание стихотворений Курочкина 1869 г., а потом быстро устарели. Отдельно были изданы две переделанные им французские оперетты: «Фауст наизнанку» и «Дочь рынка» (в 1869 и 1875 гг.). Другие переделанные им оперетты и комедии ставились, но изданы не были и интерес представляют (если представляют) только для театроведов. Курочкин нередко обращался к театру ради заработка и вынужден был считаться с довольно низкопробными вкусами театральной публики. В 1860-х годах Курочкин, по свидетельству современников, был популярен в основном у разночинной публики. Да и сам он был по духу близок к разночинцам. Высказывания вроде «Стихи Курочкина твердила на память вся читающая Русь» и «Он считался деятелем, имя которого упоминалось сейчас же за именами столпов „Современника“» выглядят скорее бесхитростной лестью, чем истиной. 

4. «Он выглядел совсем надломленным человеком…»

Осенью 1861 г. Курочкин вступил в тайное общество «Земля и воля», а уже весной 1862 г. был одним из пяти членов его центрального комитета. Ему было мало строй критиковать, ему надо было строй «сковырнуть». И самое главное, как показал 1917 год, деятели типа Курочкина совершенно не задумывались о том, что будет потом! 

В мае 1861 г. он отправился за границу. Подробности этого вояжа неизвестны, но следственной комиссии по делу о покушении Д. В. Каракозова (1840–1866) на Александра II Курочкин сообщил, что он в течение трех месяцев жил в Германии, Франции, Англии и Швейцарии, где никаких предосудительных знакомств не заводил. А самое главное, ни с кем из оппозиционеров (прежде всего, с А. И. Герценом) в переписке не состоял. Однако трудно себе представить, чтобы такой человек, как Курочкин, не использовал своего пребывания в Лондоне для того, чтобы повидать А. И. Герцена и Н. П. Огарева. «Быть в Лондоне и не видать Герцена в 50-х и в начале 60 х годов было, по словам современника, то же, что быть в Риме и не видеть папы». Выходит, что В. Курочкин поехал за границу лишь для того, чтобы повидаться с Герценом и Огаревым и «поговорить с ними о путях и задачах революционного движения в России»! Более того, Курочкин был одним из руководителей самой крупной революционной организации 1860 х годов — «Земля и воля». Исходя из твердой уверенности в неизбежности крестьянского восстания, члены этого общества стремились объединить всех революционеров, чтобы в нужный момент стать во главе движения и привести его к победе. «Земля и воля» была связана с Герценом, Огаревым и Чернышевским, ее руководители не раз обращались к ним за советами и указаниями. Организация вела революционную пропаганду в деревне, в войсках и даже на фабриках, а также имела свои отделения в ряде провинциальных городов. «Земля и воля» была связана — и накануне восстания 1863 г., и во время него — с польскими революционными кругами. То есть получается, что они были готовы поддержать ненавидевших Россию польских инсургентов во имя мифической свободы! Наконец, «Земля и воля» выпустила ряд прокламаций. Курочкин, как член центрального комитета, не мог, разумеется, не принимать участия во всей этой работе. Любопытно, а что они предполагали сделать с членами императорской семьи? Прикончить, как раньше прикончили Петра III и Павла I? Ведь так оно и вышло с Александром II. Мучила ли совесть по этому поводу Николая Курочкина, тогда уже самого стоявшего на пороге смерти? 

 Еще в 1862 г. В. Курочкиным, естественно, начинают усиленно интересоваться полицейские органы. В марте у него был произведен обыск и за ним установлено наблюдение. В следующем 1863 году у Курочкина снова прошел обыск, но в его документах не оказалось ничего предосудительного, так что никаких последствий не было. С октября 1865 г. Курочкин и другие смутьяны «по поводу заявления… учения своего о нигилизме» были отданы под постоянный и бдительный негласный надзор полиции. После каракозовского выстрела Курочкин был арестован и просидел в Петропавловской крепости больше двух месяцев. Полицейский надзор был снят с Курочкина только в 1874 г., через год после прекращения выпуска «Искры» и за год до его смерти.

Работа в обстановке непрерывных цензурных преследований при твердом решении не сдавать революционных позиций подтачивала силы. С начала 1870-х годов бороться с цензурой стало невмоготу. Вспоминая о своей встрече с Курочкиным в 1871 г., после некоторого перерыва П. Д. Боборыкин писал: «Я помнил его еще очень свежим, с мягкими блестящими глазами и благообразной бородой, с некоторым изяществом в туалете и с той особенной бойкой посадкой, какую тогда, т. е. в начале шестидесятых годов, имели люди, веровавшие в свою прогрессивную звезду. А тут мне пожимал руку человек уже далеко не свежий, с сильной проседью, с тревожным взглядом, с несколько осунувшимся лицом и слабым голосом, довольно небрежно одетый».

В 1873 г. «Искра» была закрыта правительством. Для Курочкина это был тяжелый удар. После прекращения выпуска журнала он последние два года своей жизни «выглядел совсем надломленным человеком. В нем оставалась лишь тень того, что жило в нем во дни оны… В речах Курочкина и в его сухом отрывистом смехе звучала угрюмая, нехорошая нота. Он был рассеян, желчен, недоволен». Вместе с тем, по словам другого современника, «иногда он, оживляясь, рассказывал про свою прежнюю жизнь, про блестящую пору „Искры“, про писателей, которых… знавал. С большою любовью и уважением вспоминал он про Т. Г. Шевченко, с которым сблизился в 1860 г., и про Добролюбова. Об этих двух личностях он говорил… с чисто юношеским восторгом и со сверкающими глазами. „Вот были люди! — восклицал он. — Ну где вы теперь таких найдете?“… Перед памятью Добролюбова он благоговел». Тоже удивительно: Добролюбов, сын протоиерея, слыл атеистом отъявленным. Российские игры с религией! После закрытия своего детища Курочкин сотрудничал с «Вестником Европы», «Неделей», «Биржевыми ведомостями» и «Новым временем».

В последние годы жизни, несмотря на тяжелые условия существования, Курочкин создал ряд острых сатирических пьес «на манер простонародных марионеток, писанных простонародным размером стиха на различные общественные темы». Чем хуже ему жилось, тем последовательнее он винил в этом власть предержащих! Уцелела лишь одна из этих пьес — «Принц Лутоня», напечатанная после его смерти. Кстати говоря, создается впечатление, что Л. Филатов, написавший «Сказ про Федота-стрельца…», был с ней знаком.

5. «Так глядят утопающие с разбитого корабля…»

 Современник говорил, что Василий Курочкин мог бы вполне ограничиться ролью «очень почтенною талантливого переводчика Беранже», но над ним тяготел рок, который якобы вознес его на высоту властителя душ, а потом «низверг в бездну ничтожества и отчаяния». Его характеризовали как человека искреннего, экспансивного, склонного к громким протестам, исполненного горячего энтузиазма, но крайне непрактичного и неспособного считаться с реальностью. Бескорыстный энтузиаст в области идей и «ребенок в практической жизни» оказался в роли основателя русской сатирической прессы! Какое-то время Курочкина даже называли всероссийской грозой всех взяточников, казнокрадов и людей с нечистой совестью. Немудрено, что многочисленные враги были у «Искры» среди министров, начальников департаментов, губернаторов, предводителей дворянства, действительных статских и тайных советников, тогдашних олигархов, и пр. — в тех слоях, которые были объектом ее обличений. Они часто жаловались на «Искру» в соответствующие инстанции, а враждебные «Искре» журналы и газеты постоянно преследовали ее, причем некоторые статьи и заметки немногим отличались от доносов. Наконец, с первого же дня «Искре» приходилось работать в обстановке постоянных цензурных репрессий. Запрещения, изъятия и пр. следовали одно за другим. Сейчас неугодного журналиста убивают, а тогда действовали другими способами. 

Некоторые считали «Искру» грозным оружием, но оно оказалось бессильным и бесполезным. «Искра» угасала долго и умирала мучительно. Число подписчиков уменьшалось вместе с уменьшением остроты материалов (а вначале подписчиков было в три раза больше, чем у «Современника», издававшегося А. С. Пушкиным!). Раскол с соиздателем Степановым, бегство за границу (из-за финансовых проблем) редактора В. Н. Леонтьева, приостановка выхода еженедельника на время подписной кампании, цензурные предупреждения и наконец запрещение издания карикатур. Сатирический журнал без карикатур? Нонсенс! Но, с другой стороны, какому министру внутренних дел могла понравиться карикатура на себя в самом пасквильном виде? На 36-м номере за 1873 год «Искра» погасла окончательно… 

Курочкин, в отличие от более практичного Н. А. Некрасова, был этой ситуацией раздавлен, стал мрачно-унылым и беспомощно жалким. Современник писал: «Так глядят утопающие с разбитого корабля, качающиеся на бревнышке по волнам безбрежного океана; так глядят чахоточные, прислушивающиеся к глухому хрипению в своих разлагающихся легких; так глядят растерянные в жаркой схватке бойцы, окруженные беспощадными врагами»… Недавно гремевший на всю Россию, Курочкин превратился в наемного автора, писавшего фельетоны за кусок хлеба. «Получая номер журнала или газеты, публика не подозревает, какая масса труда вложена в организацию и ведение дела, ибо труд этот оставил по себе лишь духовный, невидимый след. Еще меньше может оценить публика ту жертву, которую приносит даровитый писатель, отрекаясь от спокойной единоличной работы, налагая на себя бремя черной работы невидимого руководства, растворяясь при случае в анониме и псевдониме, уступая свою мысль другому, более свободному или в данную минуту более для исполнения пригодному и т. п. Все это принял Курочкин в полном размере. Конечно, жертвы эти искупались тем наслаждением, которое он испытывал в качестве одного из живых центров литературы, в качестве руководителя живого дела. Но тем горше было его существование, когда это живое дело пошатнулось, а затем и совсем упало. Попробовав сладкого, не захочешь горького, а если уж неизбежно приходится его глотать, так оно кажется даже свыше меры горьким. Привычная, обратившаяся уже в потребность непосредственная связь с читателями, благодаря посторонним обстоятельствам, расшаталась и, наконец, совсем оборвалась. По пословице „из попов в дьяконы“, Курочкин кончил фельетонистом в газете… „Молва“. Все это шло с известной постепенностью, „Искра“ еще существовала довольно долго (с перерывами), но уже давно утратила свое исключительное положение литературно судебной инстанции. И Курочкин топил свое горе в вине» (Н. К. Михайловский, 1901). Да еще жена его была истинной мегерой, которая едва ли не бросала ему в лицо горячие котлеты… 

С некоторых пор Курочкин стал не завивать горе веревочкой, а заливать водочкой. Его загулы, учащаясь, привели к настоящим запоям. Во второй половине лета 1875 года запои стали непрерывными. И вот на этом фоне Курочкин заболел ревматической лихорадкой с выраженным суставным синдромом. По некоторым данным, его лечил доктор медицины помощник главного врача I Петербургского сухопутного госпиталя выпускник медицинского факультета Университета Св. Владимира в Киеве Николай Игнатьевич Варенуха (1827–1875). Сейчас о нем почти никто не знает, а в свое время он был в Петербурге довольно известен. Например, он был лечащим врачом Ольги Сергеевны Павлищевой (1797–1868), сестры А. С. Пушкина — в конце жизни она страдала глаукомой (ослепла на один глаз и была оперирована известным офтальмологом Э. А. Юнге) и, вероятно, гипертонической болезнью и перенесла инсульт. Вот как раз Н. И. Варенуху и пригласили к больному В. С. Курочкину. Неизвестно, насколько он знал ревматизм: диссертация его была посвящена чахотке. Неизвестно, чем и как долго он болел перед смертью и мог ли вообще лечить Курочкина. Но, в принципе, это не так важно: любой врач мог сделать назначения и по настоянию больного!

Допустим, доктор не ошибся в диагнозе и это действительно была ревматическая лихорадка. Как ее лечили в то время? Вплоть до 60-х гг. позапрошлого века набор средств лечения ревматизма и ревматического артрита (а именно его клиника выходила на первый план, если верить современникам, у Курочкина), к которому, по словам Боткина, «как в кучу, стаскивают многое, к нему не относящееся», был ничтожен: кровопускания или втирание серой ртутной мази. С. П. Боткин к этому относился скептически, но и его арсенал был невелик и, по современным меркам, странен: настойка колхицина (она была бы эффективна при остром приступе подагры), сода, хинин, йодистый калий, хлороформ, опий, настойка йода, шпанские мушки. Шпанская мушка, или шпанка ясеневая (лат. Lytta vesicatoria) — вид жесткокрылых из семейства жуков нарывников. Имеет размеры 15–22 мм в длину и 5–8 мм в ширину. Обитает на жимолости и маслиновом дереве. «Шпанской мушкой» называли и само насекомое, и различные препараты, изготовленные из него: порошок, настойки и мази. Они обладали раздражающим и даже токсическим эффектом и во времена С. П. Боткина использовались как отвлекающее и обезболивающее средство. Надо думать, что подобное «лечение» было не более чем беспомощным «лепетаньем», заставлявшим писателя мучиться… Ни унять боль, ни предупредить очередную атаку ревматизма врачи не могли. Улучшения в процессе лечения могла дать салициловая кислота, которую тогда назначали или в чистом виде, или в виде натриевой соли, меньше раздражавшей желудок, по 10 граммов в сутки (до звона в ушах). Так вот, ни о чем подобном в случае Курочкина речь и не шла. Врач назначил Курочкину подкожные инъекции морфия! 

Напомню, что более-менее чистый препарат морфия начали применять в Германии в 1856 году и о возможном и быстром развитии зависимости от него врачи представление имели. Был уже известен и шприц Праваца (1856). Рай наркоманов был не за горами: за год до смерти Курочкина был синтезирован героин. В. Курочкин был «ровесником» и другого дьявольского изобретения, которое открыл Юстус фон Либих (1803–1873). «В 30 х годах он исследовал составляющие эфира, спирта и их производных. Результатом явилось открытие нового наркотика хлорала (полученного воздействием сухого хлора на этиловый спирт)... Оскар Либрих (1839–1908) в научной работе, опубликованной в Берлине в 1869 году, представил в качестве анестезирующего средства хлоралгидрат. В Германии, Англии и в других странах это вещество стали назначать от бессонницы вместо опиатов. В 1869 году Хью Беннетт (1812–1825) из Эдинбургской королевской больницы провел испытания хлорала на пятидесяти двух пациентах. Он сообщал, что препарат имеет большую ценность для врачей, поскольку вызывает более здоровый сон, чем опиаты. Джордж Бальфур (1823–1903), специалист по сердечным заболеваниям, учившийся в Эдинбурге и Вене, писал в 1870 году об успешном применении хлорала при лечении кашля, различных болей и бессонницы. Медики рекомендовали это вещество в качестве тоника при меланхолии и для лечения третичного сифилиса. Левинштайн в Берлине начал заменять им морфин при лечении наркоманов. Однако вскоре врачи выявили неблагоприятный эффект хлорала… Сэр Бенджамин Уорд Ричардсон (1828–1903) еще в 1871 году предупреждал о возможности привыкания к хлоралу. Изучив коммерческие данные четырех фирм, он пришел к заключению, что с августа 1869 года было поставлено 36 миллионов наркотических доз хлорала. На этот препарат переходили алкоголики. В качестве обезболивающего его применяли больные невралгией и другими хроническими заболеваниями. Измученные тревогой или горем люди пили его против бессонницы и продолжали принимать, пока не обнаруживалось, что случайные дозы превратились в постоянные. Зависимость от хлорала не была столь распространенной среди женщин, этот препарат не могли позволить себе бедняки, но к 1879 году Ричардсон опять предупредил, что хлорал нашел широкое применение в наиболее активных слоях среднего класса — коммерческом, литературном, медицинском, философском, артистическом и церковном. Это вещество нарушало пищеварение, естественный сон, разрушало нервную систему. Появлялись перебои в сердцебиении, возбуждение, неуверенность в себе и вспыльчивость. Ричардсон настаивал на том, чтобы хлорал назначался исключительно в медицинских целях. Если он использовался не под наблюдением врача, то становился не благом, а проклятьем. Иногда при приеме хлорала случались передозировки и самоубийства» (R. Davenport-Hines. The pursuit of oblivion, 2001). Но какой врач, если он в здравом уме, назначит злоупотребляющему алкоголем больному морфин и хлоралгидрат, а тем более ухитрится его передозировать? Подобное сочетание, как известно (вместо морфина был нембутал), убило Мэрилин Монро, имевшую явную зависимость от барбитуратов и алкоголя. В случае Курочкина была и еще одна странность: по мнению наркологов, морфин «не сочетается» с алкоголем, а он их прекрасно сочетал. 

Курочкин умер 15 августа 1875 года. Смерть его была загадочна (?), и родственники обратились к прокурору. Но следствие показало лишь, что по ошибке врача или аптекаря больному было введено столько морфия, что наступил паралич сердца — правильнее сказать, конечно, паралич дыхательного центра, который и наступает от передозировки морфина. Но на самом деле (всегда врачи крайние!) это было скорее скрытое самоубийство страдавшего от депрессии человека, которое очень удобно было замаскировать неуклюжими врачебными действиями. Курочкин принимал хлоралгидрат внутрь (это позднее его стали вводить в клизме из-за раздражающего действия на желудок) в неконтролируемой дозе, злоупотреблял алкоголем и при известной сноровке мог вводить себе морфин подкожно сколько душе угодно. Аффективное расстройство — жизненные обстоятельства, ведущие к стрессу — алкоголь, морфин, хлоралгидрат как «успокоительные» — передозировка — смерть… Дабы отвести эту мысль, была высказана версия: «До конца своих дней Курочкин жил интересами литературы и продолжал мечтать о новом сатирическом журнале. Незадолго до своей смерти он развивал своим знакомым один из таких планов…» Каких только «планов» не выскажет человек, находящийся в наркотической эйфории! Мне только не очень понятно, откуда взялись обвинения в смерти Курочкина «врача или аптекаря». 

Какой бы примитивной ни была судебная медицина того времени, подозрительными на наличие наркотической интоксикации в данном случае могли быть: наличие следов свежих инъекций, морфологические признаки хронической наркотической интоксикации (изменения печени, мышцы сердца и т. д.), а также смерть относительно молодого человека в условиях неочевидности. Но даже если судебные эксперты тогда не были такими искушенными, как сейчас, они были осведомлены о приеме В. С. Курочкиным морфия и хлоралгидрата, и уже в то время для доказательства наличия морфия существовала по меньшей мере дюжина реакций. Пожалуй, самая важная из них носила имя — Пеллагри. При этой пробе морфий обнаруживал себя ярко-красным цветом, появлявшимся сразу, как только исследуемое вещество растворяли в дымящейся соляной кислоте, смешивали с несколькими каплями концентрированной серной кислоты и выпаривали. Если же позже туда добавляли разбавленную соляную кислоту, углекислый натрий и настойку йода, то красный цвет переходил в зеленый. Если это проделывалось с тканями тела человека, то доказывало наличие морфия в организме безошибочно! Вопрос лишь в том, практиковалось ли подобное в России. И потом, эта реакция была качественной и не позволяла определить степень интоксикации, разве что предположительно. 

Братья Курочкины умерли внезапно в возрасте 45, 54 и 56 лет. Двое из них достоверно страдали болью в груди и одышкой. Что если все проще — ишемическая болезнь сердца со всеми вытекающими последствиями? Грудную жабу, несмотря на уже открытый нитроглицерин, врачи тогда знали, но лечить не умели (они предпочитали назначать морфий). Тогда все объяснимо, а остальное — лишь сопутствующие и способствующие обстоятельства. Получается, что «стаж» употребления Курочкиным морфия и хлоралгидрата был невелик, а передозировка свойственна «состоявшимся» наркоманам со стажем. Одним словом, истинность версии не доказана, но именно она осталась в истории литературы. К моменту смерти Курочкин уже был забыт. Современник писал: «Тридцать-сорок человек шло за гробом человека, который каких-нибудь пятнадцать лет тому назад был одним из самых популярных людей в России, журнала которого боялись, стихи которого выдержали не одно издание»…

6. «Несостоявшийся врач» 

Николай Степанович Курочкин родился в Петербурге 2 июня 1830 г. Окончил V гимназию в Санкт-Петербурге и поступил в Медико-хирургическую академию (1848–1854). В 1849 году, будучи студентом первого курса Медико-хирургической академии, Николай Курочкин посещал кружок петрашевца С. Ф. Дурова, сосланного потом вместе с Ф. М. Достоевским, и в связи с этим привлекался к допросу следственной комиссией по делу петрашевцев. Окончил он академию в звании лекаря и стал младшим окружным врачом Палаты государственных имуществ, в его ведении были пять уездов столичной губернии. 

Затем Курочкин был врачом в Новой Ладоге, оттуда перешел врачом в Ораниенбаумский военный госпиталь. В 1856 году участвовал в Крымской войне в качестве врача. Вышел в отставку в том же году. Был врачом Максимилиановской лечебницы, открытой в 1850 г. Помощь пациентам в ней оказывалась круглосуточно. Основным направлением деятельности было лечение ушных заболеваний. Для работы в больнице привлекались лучшие врачи Санкт-Петербурга, которые выполняли свою работу безвозмездно. Среди них были: Н. И. Пирогов, Н. Ф. Арендт, Вреден, Здекауэр, И. И. Кабат, Э. А. Я. Крассовский, А. А. Китер, М. А. Маркус, Ю. П. Неммерт, К. А. Раухфус, Г. И. Турнер, Э. Э. Эйхвальд. С начала Крымской войны в лечебницу поступали больные и раненые с театра военных действий. Если бы Курочкин был страстно увлечен медициной, то это была бы лучшая школа. 

В течение двух лет он занимался и частной практикой, выдержал экзамен на степень доктора медицины, но диссертацию защищать не стал. Известны только две его работы на медицинские темы и один номер медицинской газеты, которую он собирался выпускать. В 1858 году в Одессе Н. С. Курочкин поступил на службу в Русское общество пароходства и торговли судовым врачом. Посетил Францию, Италию, Египет, Сирию, побывал на Кавказе. В 1860 г. вернулся в Петербург и оставил медицину. 

 Откуда взялась идея, что Россия — страна литературоцентричная? Поразительно, как братья Курочкины верили в силу печатного слова в стране, где 99,9 % населения «грамотой не владели»! Здравомыслящие современники выражали недоумение по поводу очевидного факта: Н. С. Курочкин мог мирно прожить свой век вполне авторитетным врачом. Но литературные успехи брата вскружили ему голову, и вот, «забросив медицину до полного забвения, он вознамерился сделаться во что бы то ни стало литератором. Но таланта у него для мало-мальски видной роли в литературе не хватило, и ему пришлось всю жизнь состоять в рядах так называемых „литературных братьев“» (А. М. Скабичевский, 2001). 

Есть, однако, свидетельство того, что Н. С. Курочкин был наблюдательным врачом. Именно он в середине 50-х гг. первым поставил диагноз «порок сердца» М. Е. Салтыкову Щедрину, хотя ошибся в прогнозе: на вскрытии у Салтыкова-Щедрина, перенесшего во время ссылки в Вятку ревматическую лихорадку с эндокардитом и поражением суставов, обнаружилась аортальная недостаточность («пульсирующий человек») и недостаточность митрального клапана. Но прожил он с этими пороками почти 40 лет! Современник описывал эту историю так: «Николай Степанович Курочкин, брат бывше¬го редактора „Искры“ Василия Степановича (в то время уже умершего), сидел за столом про¬тив Федора Михайловича и рассказывал двум-трем соседям, внимательно его слушавшим, свои любопытные наблюдения над жизнеспособностью очень талантливых людей (Николай Степанович был одновременно и поэт, и врач). Между прочим, он привел в пример Салтыкова (Щедрина), которого исследовал как врач еще в то время, когда тот был совсем молодым человеком, и нашел у него такой порок сердца, от которого давно умер бы всякий „обыкновенный“ смертный. Между тем Салтыков живет и усиленно работает. Вдруг Достоевский с криком и почти с пеной у рта набросился на Курочкина. Трудно даже было понять его мысль и причину гнева. Он кри¬чал, что современные врачи и физиологи пере¬путали все понятия. Что сердце не есть комок мускулов, а важная духовно-нравственная сила и т. д. и т. д. Курочкин пытался возразить спокойно, что он говорил только о „сердце“ в анатомическом смысле, но Достоевский не унимался. Тогда Курочкин пожал плечами и замолчал; примолкли и все окружающие, с тревогой смот¬ря на великого романиста, который, как известно, страдал падучей болезнью». Чудом в тот раз обошлось у Достоевского без припадка эпилепсии.

 7. «Он писал… плохие стихи» 

 Если в случае Василия Курочкина действительно была трагедия, то тут скорее можно говорить о трагикомедии. Энергичный и подвижный в молодости, начитанный, знавший несколько языков, тонкий знаток «и по винной, и по гастрономической части, любитель в меру поесть и выпить», Н. Курочкин уже в середине 60-х гг. превратился в копию Обломова. «Врач по образованию и, так сказать, официальной профессии, он давно бросил медицину, охотно смеялся над нею, сам лечил себя то редечным соком, то крупинками Маттеи (гомеопатическая галиматья — Н. Л.), то еще Бог знает чем. Поэт, если не по призванию, то по смертной охоте, он писал, однако, довольно плохие стихи. Но вместе с тем это был умный, в особенности остроумный, разносторонне начитанный человек, необыкновенно преданный литературе и ее интересам. В свое время он мечтал, вероятно, о большой роли в литературе, и маленькая горечь несбывшихся упований сквозила иногда в его разговоре. Но он был слишком добродушен и слишком лентяй и циник, чтобы содержать себя в постоянном огорчении. Лысый и толстый, он напоминал Силена, только с чрезвычайно правильными и красивыми чертами лица. Много ел, много пил, много спал; мог целыми днями сидеть немытый, в распахнутом на жирной груди халате, как-то особенно поджав под себя ноги, на манер Будды; при этом он крутил одну за другой толстые папиросы и неустанно говорил, забавно картавя и мешая серьезные речи с разным более или менее остроумным вздором. Только разговаривать он и не ленился» (Н. К. Михайловский, 1901). Очень неказистый на вид, с тучным туловищем на коротких ногах, с лысиной в полголовы, говоривший [г] вместо [р], носивший вечно висевший мешком костюм, словно с чужого плеча и никогда не чищенный, с вечно грязными руками с траурными ногтями… Неудивительно сомнение современников в том, что в жизни Курочкина когда-нибудь была женщина… Он самокритично признавал, что едва ли какая-нибудь «стегва» согласится выйти за него. «Невысокого роста, толстенький, на коротеньких ножках, с большой головою, с заплывшими жиром щеками, он вечно сидел на своем диване, поджавши по-японски под себя калачиком ноги и опираясь на положенную на них подушку. В такой позе китайского божка он и писал, и читал, и ел, и пил… На столе перед диваном… среди книг и газет красовались пепельницы с массой окурков, коробки с папиросами или спичками и пустые, несколько недопитых стаканов, в свою очередь наполненных окурками, тарелка с недоеденной селедкой, баночки с лекарством и, к довершению всех благ, стакан, в который хозяин плевал» (А. М. Скабичевский, 2001). Даже если это шарж, то очень убедительный! Бытие старого холостяка, оскорбленное самолюбие неудачника на фоне того, что в литературе он никогда не выходил из рядов никому неизвестной посредственности и вечно тепел нужду, едва сводя концы с концами… Да уж, о счастье и благоденствии говорить не приходится.

Вскоре он перестал выходить из дома и вечно жаловался на разнообразные болезни: то находил у себя подвижную почку, то аневризму (модный тогда диагноз), то порок сердца. Курочкин вечно был окружен тогдашними совершенно бесполезными лекарствами. Сначала он был аллопатом, а в конце жизни увлекся гомеопатией, причем выбирал средства из ее арсенала оригинальным способом: он вводил в гипнотический сон одного из своих воспитанников, и тот диктовал (?!) ему: «Ступайте на Загородный проспект в аптеку и там, на третьей полке, против окна, возьмите лекарства из банки, стоящей налево…». Посыльный немедленно бежал в аптеку и, вернувшись, говорил, что находилось в этой банке, после чего Курочкин составлял рецепт для себя. Примечательно, что за хорошим столом, с бутылкой вина он как-то забывал о том, что он не жилец. 

В 1862 и 1863 гг. Курочкин был за границей, в том числе в Лондоне, и, без сомнения, встречался с Герценом, хотя и утверждал на допросе следственной комиссии по делу Каракозова, что видел Герцена только на всемирной выставке, но ни в какие сношения с ним не входил. Тот факт, что Курочкин был в дружеских отношениях с Герценом (правда, в более поздние годы), засвидетельствован рядом современников, да и самим Герценом. Николай Курочкин был в близких отношениях и с другими представителями революционной эмиграции. С 1862 г. в связи со сведениями о его сношениях с «лондонскими пропагандистами», т. е. Герценом и Огаревым, Курочкин состоял под секретным наблюдением полицейских органов. В 1863 г. во Флоренции Курочкин сблизился с кружком русской революционной молодежи. Был он связан и с петербургским подпольем. Курочкин встречался с его главными деятелями, в том числе с И. А. Худяковым, был осведомлен о том, что там делалось, знал, по-видимому, о готовившемся покушении на Александра II. После каракозовского выстрела Курочкин был не только арестован наряду с другими «неблагонадежными» литераторами за сотрудничество с журналами «крайнего направления», но и привлечен к следствию по каракозовскому делу. Четыре месяца он просидел в Петропавловской крепости и по освобождении был подчинен полицейскому надзору.

По отзывам многих современников, Николай Курочкин был глубоко преданным литературе, умным и остроумным, разносторонне образованным человеком, прекрасным собеседником. Курочкин «имел огромное влияние на мое развитие, — писал Н. А. Лейкин. — Благодаря ему я приохотился к серьезному чтению и расширил свой кругозор. Он натолкнул меня на чтение книг естественнонаучного и философского содержания». Он тепло относился к молодым начинающим писателям и оказывал им всяческую поддержку. Н. К. Михайловский называет Курочкина своим «литературным крестным отцом»: «Он приютил и кормил меня в трудное время, никогда ничем не давал мне почувствовать, что делает одолжение… Он же меня впоследствии и в „Отечественные записки“ ввел». Многие другие писатели с уважением вспоминали о Курочкине, об интересных встречах и разговорах с ним. 

С 1868 г. основной для Курочкина стала работа в «Отечественных записках», перешедших в руки Некрасова. В течение четырех лет он заведовал библиографическим отделом журнала и заменял Некрасова и Салтыкова, когда они уезжали из Петербурга. Но при этом Курочкин оставался, конечно, даже не писателем или поэтом, а литератором «третьего ряда», по воле власти был «второстепенным публицистом, желчным критиканом, который существовал из милости ее». Курочкин печатал в «Отечественных записках» стихи, критические и публицистические статьи, рецензии, переводил иностранную корреспонденцию и романы. В конце 1860-х годов он также принимал участие в редакционном кружке газеты «Неделя», где благодаря ему был напечатан цикл фельетонов Герцена «Скуки ради».

С начала 1870-х годов Курочкин тяжело болел, а последние несколько лет своей жизни был прикован к постели, но не оставлял литературной деятельности. В 1870-1880-х годах Курочкин, кроме «Отечественных записок», печатался в «Пчеле», «Устоях», «Русском богатстве», «Слове», «Наблюдателе». Имеются указания на сотрудничество Курочкина с газетой «Вперед» П. Л. Лаврова. Кто сейчас помнит об этих изданиях, кроме нескольких литературоведов и архивистов? До конца жизни Курочкин не изменил своим убеждениям. Годы реакции не привели его, как многих других, к «теории малых дел». В его лирике, правда, появляются мотивы подавленности, безнадежности, но его сатира звучит по-прежнему язвительно. Уже в последние годы своей жизни он напечатал в «Наблюдателе» ряд сатирических стихотворений, создав литературную маску поэта — околоточного надзирателя Ефима Скорпионова. 

После того как Александр III приказал закрыть журнал «Отечественные записки», Н. Курочкину грозила полная нищета. Это или неизвестные нам обстоятельства сыграли свою роль, но 2 декабря 1884 года он приготовился выпить свой утренний кофе, но внезапно упал и умер… Примечательно, что Л. Ф. Змеев уверенно пишет: «Умер от разрыва сердца моментально». Вот как бывает: никто не верил в серьезность заболеваний Курочкина, а он-то, при всей внешней комичности и гротесковости, разбирался в медицине лучше многих. У Николая Курочкина была, скорее всего, ишемическая болезнь сердца и внезапная смерть. Жестокое курение, малоподвижность, избыточный вес — классический «портрет» метаболического синдрома.

А все-таки жаль, что он оставил медицину и обрек себя на бесплодные литературные терзания и неудовлетворенные амбиции. Пытался что-то изменить, но это в России, совершенно очевидно, пустое дело… Вот сейчас история: все руководство Коми в СИЗО. Вот уж тут не на одного Курочкина материала для сарказма! Да, кажется, и сам Курочкин это прекрасно понимал: «Странно, — говорил Курочкин в 1864 или 1865 г., — что до сих пор так ликуют и утешают себя настоящими и будущими реформами, которые ждет та же участь, что и крестьянскую реформу. Обкорнают, урежут, сократят, объяснят каждую из них так, что все новое совершенно сведут на нет» (Е. Н. Водовозова, 1964). А вот еще одно суждение современника: «Насколько я мог ко всем к ним присмотреться, они (сотрудники «Искры»: Курочкин, Минаев, Демерт, Шумахер — Н. Л.), будучи очень разными людьми в разных отношениях, имели, однако, одну общую отрицательную черту — бесхарактерность, слабость воли. Мне кажется, что черта эта встречается и должна встречаться вообще очень часто в среде русских литераторов. Сила характера может, конечно, получиться по наследству, как и бесхарактерность, но и сила, и слабость подлежат также воспитанию. Воспитывается же сила характера деятельностью, настоящею деятельностью, то есть такою, плоды которой очевидны для самого деятеля. Русские писатели очень редко находятся в таком положении, а потому, вообще говоря, довольно быстро утрачивают энергию, и, в частности, энергию сопротивления разным соблазнам. Мысль, слово, дело — такова тройственная формула полной жизни писателя, из которой нельзя безнаказанно вынуть ни одного звена. Цель не в препятствиях, борьба с которыми только закаляет характер, если, конечно, они не чрезмерны, а в большей или меньшей возможности самой борьбы. Если мысль встречает непреодолимые препятствия для своего выражения в слове, а недосказанное слово не может в свою очередь претвориться в дело, то равновесие жизни нарушено и вместе с тем ослабляется энергия. Талант сам по себе в этом отношении спасением быть не может. Талант вообще часто находится в антагонизме с волей, как можно судить по судьбе многих высокодаровитых европейских поэтов, мыслителей, музыкантов, кончавших самоубийством, сумасшествием или пьянством» (Н. К. Михайловский, 1901). Остается добавить: или ишемической болезнью сердца. А уж ее-то власть сильнее и первой, и четвертой. Сильней, беспощадней и страшней…

Н. Ларинский, 2015

---

Оставить комментарий:

Имя:*

E-mail:

Комментарий:*

 я человек

 Ставя отметку, я даю свое согласие на обработку моих персональных данных в соответствии с законом №152-ФЗ
«О персональных данных» от 27.07.2006 и принимаю условия Пользовательского соглашения