Мнимый больной: биоимпеданс

Если вы еще не слышали о таком методе исследования, как биоимпедансный анализ состава тела, то вы, скорее всего, не страдаете от избыточного веса, не сидите на диетах и, вероятно, не занимаетесь спортом. Однако можно предположить, что слово «биоимпеданс» скоро будет у всех на слуху. Дело в том, что за последние пять лет в два раза увеличилось количество россиян с диагнозом «ожирение».

---

«Во мне полный разлад…»

 

Бронхиальная астма — безжалостная болезнь, заставляющая человека дышать в четверть дыхания, говорить в четверть голоса, думать в четверть мысли и только задыхаться в полную силу без четвертей.

К. Г. Паустовский

 

Бедный, слабый воин Бога,

Весь истаявший, как дым,

Подыши еще немного

Тяжким воздухом земным.

Ф. Сологуб

 

…лучшие из современных медиков ненавидят медицину в узком смысле этого слова.

Д. И. Писарев, 1866

 

Medica mentes, non medicaments (Лечи умом, а не лекарствами).

Гален

 

«В сознании иностранцев „русская литература“ как понятие, как отдельное явление обыкновенно сводится к признанию того, что Россия дала миру полдюжины великих прозаиков… Русские читатели относятся к ней несколько иначе, причисляя сюда еще некоторых непереводимых поэтов…» (В. В. Набоков, 2015). Любопытно, что Набоков не поленился подсчитать и убедился, что лучшее из всего созданного в русской прозе и поэзии составляло «23 000 страниц обычного набора». Притом никакой литературной традиции, как он считал, в России до начала позапрошлого века не существовало. Интересно, а включал ли он в этот объем написанное А. К. Толстым? Едва ли Набоков относил его к «непереводимым поэтам», поскольку А. К. Толстой прекрасно сам переводил, да и на немецком и французском писал не хуже, чем Набоков — на английском. Но что совершенно ясно: и тогда, и позднее А. К. Толстого числили «вторым среди первых, или первым среди вторых» поэтов.

Однако интрига состоит не в этом. Человек писал прекрасные стихи, наивные, но в свое время популярные исторические опусы, сочетал иронию, сарказм и лирику, но… Читаешь биографию, и все время остается ощущение чего-то скрытого, недосказанного. Современник А. К. Толстого, В. О. Ключевский писал: «Почти все дворянские роды, возвысившиеся при Петре I и Екатерине, выродились. Из них род Толстых исключение. Этот род проявил особую живучесть».Вот вроде бы и родословная Толстого восстановлена, а вопросы остаются. Причем без ответа. А в таких случаях всегда появляется то, о чем говорил замечательный поэт: «Лирика о лирике продолжается. Самый дурной вид лирического токованья. Домыслы. Произвольные посылки. Метафизические догадки. Все шатко, валко: сплошная отсебятина. Не позавидуешь читателю…» (О. Мандельштам, «Воспоминания. Шум времени», 2016). Хотя О. Э. Мандельштам говорит об А. Блоке, но удивительным образом это слово в слово подходит и к А. К. Толстому. И относительно болезни тоже.

 

1. « У меня столько противоречивых особенностей…»

Вот первый узел биографии, который мог иметь прямое отношение к болезням поэта. Анну Алексеевну Перовскую выдали за графа Константина Петровича Толстого. 24 августа 1817 года у них родился сын, названный в честь деда Алексеем, но через два месяца молодые родители развелись. Это обстоятельство или что-то иное, оставшееся неизвестным, породило слух о том, что Алексей Толстой сын не Константина Петровича, а Алексея Перовского — брата матери (В. В. Розанов, 1995; В. И. Новиков, 2011). Если оставить в стороне моральную сторону возможного инцеста, то куда важнее «сгущение» патологии при смешении родственного генетического материала. Константин Толстой прожил долго, а Алексей Перовский умер еще нестарым от несомненной легочной болезни. И А. К. Толстой по меньшей мере десять лет «болел легкими». Вот и повод для размышления. Кстати говоря, о медицинской «родословной» А. К. Толстого как раз ничего неизвестно или известно немного и не слишком достоверно. Как и о других деталях его истории болезни.

Алексею Константиновичу Толстому (1817–1875) вообще крупно «повезло»: современный автор пишет, что он использовал сильнодействующие средства для… стимуляции вдохновения (Г. К. Чхартишвили, 1999), другой превращает смерть поэта в таинственную гибель (В. Н. Еремин, 2011), а психиатр включает его в энциклопедию талантов с «безумными гранями» (А. В. Шувалов, 2004). Между тем все на самом деле крутится вокруг целого букета болезней, взявшихся неведомо откуда и когда (!), а потому загадочных и внешне не связанных между собой. А морфий вообще появился за несколько месяцев до смерти Толстого, уже после того как все лучшее было им написано.

Вот что кажется странным. А. К. Толстой, тяжело страдавший от своих недугов, был прекрасно знаком с великим российским врачом XIX века, знал о существовании входившего в моду «московского оракула», часто бывал в европейских странах с самой развитой для своего времени медициной (Франция, Австро-Венгрия, Англия, Германия), где практиковали замечательные клиницисты, но сведения о его контактах с ними отрывочны и недостоверны. О второстепенных врачебных личностях около Толстого тоже известно очень немного, хотя он болел не меньше 12 лет. Ситуация, кстати говоря, очень напоминает биографию Джека Лондона, особенно финал…

Первая загадка — дебют болезни (болезней) А. К. Толстого. Откуда что взялось? «Алексей Толстой был необыкновенной силы: он гнул подковы, и у меня, между прочим, долго сохранялась серебряная вилка, из которой не только ручку, но и отдельно каждый зуб он скрутил винтом своими пальцами» (А. В. Мещерский, 1901). Современник описывал его как «красивого молодого человека с белокурыми волосами и румянцем во всю щеку». Другой писал: «…высокий, пышущий здоровьем человек».Биограф добавляет: « Толстой вставал в шесть утра, купался в Неве (зимой в проруби)…» (Д. Жуков, 1982). Известно, что А. К. Толстой неоднократно участвовал в охоте на медведя с рогатиной и был неутомимым наездником. А может быть, это был тот случай, когда у человека «тело льва, а сердце мыши»?

В опубликованных письмах А. К. Толстого до определенного момента никаких жалоб на здоровье нет. Вообще о таких счастливчиках, как Алексей Толстой, англичане говорят: «Родился с серебряной ложкой во рту». Везунчик, богатый наследник, в детстве сидевший на коленях у И. В. Гете и шутливо боровшийся с Николаем I, выросший вместе с Александром II и ставший его флигель-адъютантом, он мог рассчитывать на самые высокие ступени карьеры. Кстати говоря, биографы замечают, что отпусков по болезни у А. К. Толстого не было (послужной список сохранился), и сначала он ездил на европейские курорты, только когда сопровождал мать.

На самом деле в возрасте 18 лет, в начале 1835 года, Алексей Толстой перенес какое-то лихорадочное заболевание, от последствий которого полгода поправлялся в Германии. Были еще три «компрометирующих» здоровье Толстого эпизода. В 1836 году он сопровождал своего гипотетического отца А. А. Перовского, больного чахоткой, за границу, где тот умер у него на руках. В 1839 году Толстой оказался у смертного одра «друга игрищ и забав» молодости — графа Иосифа Михайловича Виельгорского (1817–1839), страдавшего, несомненно, деструктивной формой легочного туберкулеза с кровохарканьем. И тот умер едва ли не на руках А. К. Толстого и Н. В. Гоголя. Примечательно, что именитые врачи Европы диагностировали у Виельгорского болезнь «геморроидального происхождения» (?!). А ведь его консультировал профессор Мюнхенского университета лейб-медик короля Баварии Людвига I И. фон Рингайс(Johann Nepomuk von Ringseis, 1785–1880), которого позиционировали как одного из лучших врачей Европы того времени (К. А. Богданов, 2005). И наконец, некоторое время в доме Толстого жил племянник жены поэта Андрей Петрович Бахметев (1853–1872), несомненно, страдавший чахоткой. Теоретически контакт с больным открытой формой туберкулеза всегда чреват заражением, но в пользу этого в случае Толстого свидетельств нет, а племянник жены появился в его доме в ту пору, когда поэт уже был тяжело болен.

Первой серьезной проблемой оказался брюшной тиф, которым А. К. Толстой заболел в феврале 1856 года в Крыму, куда он выехал для участия в войне. Брюшной тиф, как и дизентерия, в те времена часто сопровождал армию, особенно во время позиционных боевых действий — «лагерная лихорадка». Источником его всегда является больной человек или бациллоноситель, что опасно в условиях скученности и особенно тогда, когда возбудитель попадает в воду. В результате «полк уже насчитывал шестьсот больных тифом и дизентерией. Больные стали умирать десятками». Половина личного состава батальона А. К. Толстого заболела тифом, а в случаях массового попадания бактерий в организм от заболевших брюшной тиф течет по-особому: инкубационный период укорачивается до трех дней (а не до нескольких недель, как с пафосом пишет биограф), и развившаяся болезнь протекает тяжелее. Любопытно, что в России тогда врачи очень редко использовали термометры (тем более в полевых условиях, когда от ужасных дорог телеги разваливались, куда уж там термометры везти!) и определяли температуру, прикладывая руку ко лбу пациента (при тифе на пульс нельзя было ориентироваться, даже при высокой температуре он мог быть редким). Старые врачи в деталях описали течение брюшного тифа, и можно сказать, что у Толстого он протекал типично. Проболел он больше месяца, но, к счастью, обошлось без осложнений. А ведь смертность тогда могла доходить до 50 %, как от холеры.

Чем тогда лечили тиф? Конечно, не малиновым отваром, как пишут биографы Толстого. Использовали «любимую» врачами каломель (двухлористую ртуть), хинин почти в токсических дозах, холодные ванны (летом даже сажали больных в реку), делали холодные компрессы на живот и голову, давали возбуждающие средства: вино, арнику, валерьяну, позже — камфору. Врачи все время искали «абортивное» средство — лекарство, которое могло бы резко оборвать течение тифа. Но его не было, так что доктора рассчитывали только на везение. И счастливчику Толстому повезло! Смущает одно обстоятельство. Тогда при тифе врачи широко использовали настойку опия и внутрь, и в клизмах, а чуть позже при его лечении уже бытовало такое мнение: «Если больной бредит и беспокоен, лучшим средством является подкожное впрыскивание морфия» (W. Osler, 1892). Может быть, прав Г. Чхартишвили? Может быть, уже тогда отведал А. Толстой снадобье из «красного цветка»? Уж больно легко оно пришлось ему ко двору через 20 лет… Любопытно, что уже тогда Толстой мог встретить в Крыму «лекаря с отличием» Сергея Боткина!

 

2. « На свете жить мне тяжело и больно…»

Прошло всего семь лет, и у А. К. Толстого разом заболело все: появились боли в груди и суставах, приступы удушья и мучительной головной боли. В одном из писем он говорит прямо: «Судороги астмы шли одна за другой…», в другом месте: «…последнюю ночь у меня совсем не стало дыхания… к утру все прошло, и я не мог поверить, что есть такие свиньи, у которых недостает дыхания…». Первый диагноз, который обсуждается у А. К. Толстого, — бронхиальная астма. Примечательно, что материал о поэте был опубликован в четвертом номере журнала «Астма и аллергия» за 2001 год.

Врачи уже в XIX веке обратили внимание на «расстройства дыхания, которые наступают внезапно, быстро развиваются и дают картину очень тяжелого состояния» (М. П. Кончаловский, 1937). Традиционно приступы тяжелого удушья назывались «астма». Иногда даже у длительно страдающих ею больных врачи на вскрытии не видели никакой «анатомической подкладки», объясняющей болезнь, что делало ее зловеще-загадочной: «…больные сразу, неожиданно, при хорошем состоянии вдруг получают этот синдром отчаянного удушья». Сам приступ выглядел необычно: человек совсем здоров, ложился спать и вдруг часа в два-три ночи просыпался от жестокого удушья, которому мог предшествовать «удушающий кашель со слизистой вязкой мокротой». Человек вскакивал, бросался к окну и жадно ловил воздух. Дыхание становилось редким (особенно затруднен выдох) и сопровождалось свистом, который без всякого стетоскопа слышал и сам больной, и окружающие. Кашель приобретал тягучий «носовой» оттенок,  пульс учащался, развивалась синюха (цианоз), и больному казалось, что он вот-вот умрет. Это, конечно, страшно пугало и его, и беспомощного врача. «Но на самом деле, несмотря на весь драматизм, смерть не наступает… Если есть чистая астма, если нет кардиального компонента, если это не старик, если у него не поражены почки, то смерть не наступает. Случаи смерти наступают обычно от сочетания астмы с другими болезнями», — писал позже выдающийся клиницист (М. П. Кончаловский, 1937). Картину астмы врачи исчерпывающе описывали еще до момента заболевания А. К. Толстого. Она была настолько явной, что не видеть этого мог только слепой. Мало того, скоро они увидели аналогию астмы и… эпилепсии! Много лет врачи были убеждены, что они видят «много астматиков», а не «много астм», хотя сначала выделялась астма первичная, когда причину нельзя было понять, и вторичная — при болезнях сердца и почек. Вот «первичная» астма была как истинная эпилепсия: приступ возникал ни с того ни с сего, пройти болезнь могла безо всякого лечения, а, очнувшись, человек вроде был здоров (до следующего приступа). А эпилепсия после тяжелой травмы головы или у алкоголика — это уже «вторичная» эпилепсия, там все еще хуже. Да уж, с наблюдательностью у врачей все было в порядке! Довольно скоро медики поняли, что каждый приступ астмы — это «раздувание» легких, «большой легочный объем» или острая эмфизема, которая, повторяясь много раз, приводит к пневмосклерозу. Тогда «дыхание становится хронически недостаточным». Потом этот склероз «распространяется на сердце, и к астматику подкрадывается» уже недостаточность сердца (тогда говорили «асистолия»).

Через 20 лет после смерти Толстого к врачам пришло понимание, что в приступах астмы «виноват» блуждающий нерв, что существует «идиосинкразия» — врожденная непереносимость больным каких-то веществ, или «сенсибилизация» — приобретенная непереносимость, а у животных в эксперименте научились вызывать «анафилаксию» — искусственную непереносимость с бурными проявлениями, вплоть до шока. Уже потом все это назвали знакомым нам термином «аллергия». Врачи начиная с Р. Лаэннека и А. Труссо описывали больных, у которых приступы астмы развивались от яблок, запаха фиалок или конского пота, но объяснить этого не могли. Причину астмы искали в носоглотке, и началась «эпидемия» всяческих прижиганий и удаления полипов в носу. Выделяли даже «желудочную» астму, а в наше время известный клиницист говорит о 12 астмах (В. Г. Вогралик, 1981). Примечательно, что о некоторых из них упоминали врачи и во времена Толстого!

Но был еще более важный момент, который напрямую касался А. К. Толстого. Французские врачи выделили группу заболеваний, объединенных понятием «артритизм»: мигрень, подагра, кожные заболевания, включая экзему, крапивницу и диатез, невралгии и т. д., которые воспринимались как «неполноценность обмена и неустойчивость нервной системы». Когда появились первые бронхоскопы и их во время приступа вводили в бронхи, то увидели, что картина была аналогична крапивнице на коже. Это укрепило веру некоторых врачей в то, что «артритизм» действительно существует.

По иронии судьбы, бронхиальной астмой болел император Александр II. Его лечащие врачи хорошо известны: Иван Васильевич Енохин (1791–1863), Николай Федорович Здекауэр (1815–1897) и Сергей Петрович Боткин (1832–1889). Интересно, а как они лечили венценосного пациента, который страстно увлекался кальяном?! Известно про кислородные подушки в кабинете императора и про «пневматический аппарат для лечения сгущенным воздухом», установленный в Зимнем дворце. Несомненно, это была идея С. П. Боткина, который у себя в клинике использовал подобное, а саму идею почерпнул у А. Католинского (1860) и П. Бера (1868). Эта установка была смонтирована в Зимнем дворце в 1876 году, и Александр II пользовался ею до самой смерти. Испытать действие «кислородной комнаты» другу императора А. К. Толстому не довелось. Кстати говоря, врачи долгое время считали, что бронхиальная астма несовместима с чахоткой.

Если А. К. Толстой страдал бронхиальной астмой («спазмадическим удушьем», как тогда говорили), то врачи должны были полагаться на его рассказ о приступе либо быть очевидцами его. Позже врачи находились при нем практически постоянно, а вот кто был свидетелем дебюта страдания? То же касается и «подагры», и «грудной жабы», и «невралгии». А «расширение аорты», о котором пишет литературовед (Ю. Н. Безелянский, 2008), откуда взялось? Хотя вот последнее как раз в картину вполне вписывается. Подагра → артериальная гипертензия (с головной болью во время криза и покраснением лица) → грудная жаба → атеросклероз (расширение аорты на фоне него и гипертонии). Тут все логично. Вопрос в другом: в какой последовательности все развивалось и кто был первым врачом Толстого? Отсчет времени его болезни ведется с 1863 года: «Он погрузнел, от прежнего румянца не осталось и следа — лицо стало землистым, черты его словно бы отяжелели, укрупнились, под глазами напухли мешки. Он болел, тяжко болел. У него и прежде бывали головные боли. Ныла нога, что не позволило в свое время совершить вместе с полком поход до Одессы. Но теперь, казалось, разладилось все — словно огнем прожигало желудок. Толстого часто тошнило и рвало. Были приступы удушья, появились боли в области сердца...» (Д. А. Жуков, 1982).

 

3.  «Забот немолчных скучная тревога. Но выше просится душа…»

С. П. Боткин только что стал профессором МХА и еще не имел той славы, которая пришла позже, Г. А. Захарьин тоже. Логично предположить, что первым врачом А. К. Толстого был европейский доктор. При всей любви к родимым осинам А. К. Толстой совершенно очевидно предпочитал (как и вся российская элита) европейские курорты и заморских лекарей. Его доктором мог быть И. Зеген (Josef Seegen, 1822–1904) — в свое время личность широко известная средипостоянных посетителей Карлсбада. Он окончил гимназию в Братиславе, продолжил образование в Пражском и Венском университетах. Учился у выдающегося австрийского интерниста И. фон Оппольцера(Johann von Oppolzer, 1808–1871) и великого французского физиолога К. Бернара (Claude Bernard, 1813–1878). И. Зеген исповедовал постулат Бернара: «Врач одной ногой должен стоять в больничной палате, а другой — в лаборатории». В 1854 г. И. Зеген стал доктором медицины и приват-доцентом Венского университета, затем адъюнкт‑профессором бальнеологии (первый в Вене). Интересовался гидрогеологией и патологией обмена веществ. С 1853 г. был курортным врачом в Карлсбаде (Карловых Варах). Изучал влияние глауберовой соли (компонент минеральной воды) на обмен сахара. До К. фон Ноордена считался ведущим специалистом Австро-Венгрии по диабету. Автор ряда руководств по бальнеологии. Был очень популярен у российских писателей, приезжавших в Карлсбад (Тургенев, Гончаров, Григорович, Полонский и др.). Постоянным и преданным его пациентом был И. С. Тургенев, который, вероятно, и рекомендовал его Толстому.

Курортное лечение в те времена, когда все эффективные лекарственные препараты, по выражению известного фармаколога, «могли разместиться на ногте большого пальца», было для врачей спасением и золотым дном (и сегодня Карловы Вары — рай для «развода на деньги» состоятельных клиентов). И А. К. Толстой «бó­льшую часть времени… стал проводить за границей, летом на разных курортах, зимой в Италии и Южной Франции…» (Г. Ходасевич, 2001).Биограф пишет: «Толстой начал лечение с пеших прогулок. В первые же дни он вставал в пять утра и ходил по живописным окрестностям Карлсбада часов до девяти вечера. С утра пил по шесть стаканов воды из Мельничного источника, к которому с раннего утра выстраивалась очередь. Доктор Зеген сказал ему, чтобы он не слишком много ходил и не выбивался из сил… Карлсбад немного поправил его здоровье, голова болела реже».

Насколько это помогало? Вот его ощущения: «…я чувствую себя лучше, чем в прошлом году, поскольку невралгии больше нет, но зато я никогда так не задыхался. Я не мог отправиться отсюда из-за приступа астмы, почти не прекращающегося, да и жара была нестерпимая — воздух как огонь». Кстати говоря, летом в Карлсбаде Толстой всегда чувствовал себя хуже. Кажется, что доктор «по лечению минеральной водой» вполне оправдывал определение Н. И. Пирогова: «Односторонний специалист есть либо грубый эмпирик, либо уличный шарлатан»! Безусловно, любой «элегантный курортный врач» был эмпириком, но не грубым, они ведь «научно» доказывали, что минеральная вода исцеляет! Эмпирический период медицины не закончился, и врачи делали только первые попытки оценки эффективности своих шаманских методов. Ну кто вылечил хоть одну серьезную болезнь минеральной водой, диетой, клизмами и грязью? Тут, скорее, был нужен клиницист широкого профиля, знавший и внутренние, и нервные болезни (Николаус Фридрейх или Вильгельм Гризингер, например). Примечательно, что А. К. Толстой неоднократно встречался с С. П. Боткиным, в том числе и в Карловых Варах, но неизвестно его мнение о болезни (болезнях) поэта или о каких-то рекомендациях по лечению, а ведь уже в 1870 г. Боткин стал лейб‑медиком, что говорило о высоком авторитете профессора.

Второй часто упоминаемой биографами болезнью А. К. Толстого была пресловутая «невралгия». Врачи в то время вкладывали в это понятие практически любую боль, а не только нейропатическую, как в наше время. Известно только, что Толстой страдал жестокой головной болью, для уменьшения которой он нередко прикладывал к голове… лед! Сейчас головной болью считают любое неприятное ощущение в области кверху от бровей и до затылка. Не менее 50 болезней могут сопровождаться головной болью. Так что чем именно страдал поэт, неизвестно. Ясно одно: едва ли это была опухоль или сосудистая мальформация. Приступообразный характер боли, длительное течение болезни, которая не сопровождалась катастрофическими событиями, противоречат такому предположению, хотя в медицине, конечно, все может быть. Но именно невралгия привела поэта к трагическому финалу. Почему? Дело в беспомощности тогдашней медицины.

До середины XIX века для борьбы с болью использовались в основном лекарственные травы, а также препараты животного и минерального происхождения. Они применялись в виде порошков, таблеток, пилюль, настоев, экстрактов, компрессов, мазей и клизм. Лекарства вводились и через кожные надрезы или через иглу с боковым каналом, а также посредством вдыхания. В начале 70-х годов стал применяться метод подкожного введения лекарственных средств, а несколько позднее — внутривенное введение. При острой ревматической боли до середины века еще производили кровопускание. Предпочтение отдавалось венесекции, а не кровопусканию с помощью пиявок или насечек на коже. Использовали также «рвотный камень» (Tartarus emeticus), страмоний (дурман) и слабительные. Врачи долгое время считали, что обессиленный кровопусканием больной теряет способность ощущать боль! Для лечения «любых болей» применялся опий, ладанник, териак, а позднее морфий. В настоях и настойках использовались цветы бузины, дурман, цикута, аконит, лавровишня. Применялись препараты железа, минеральные тонизирующие воды, хинин, золототысячник, акант, кора ивы и др. Из раздражающих и отвлекающих средств в арсенале врачей были нарывные пластыри, горчичники, «заволоки» (фонтанели). Из «научных» лекарств чаще всего упоминался хинин в виде сернокислой или солянокислой солей. Его широко использовали для лечения ревматической боли, ревматоидного артрита, мигрени и других головных болей, невралгических болей, а также при малярии. Хинин назначался в дозе одна-две гранулы каждый час вплоть до наступления улучшения. Основным побочным эффектом сульфата хинина было преходящее снижение слуха. Но главный недостаток состоял в том, что он обладал нестерпимо горьким вкусом и массой побочных явлений при весьма слабом обезболивающем эффекте. Салицилат натрия появился в 1875 году (его, кстати говоря, производили в столь любимом А. К. Толстым Дрездене), антипирин еще позже — в 1884 году, и Толстой до него просто не дожил… Получается, что ни астму, ни загадочную «невралгию» поэта лечить было просто нечем!

Еще одним диагнозом А. К. Толстого была «подагра». Несомненно, речь шла о подагрическом артрите, который сопровождается жестокой болью. В 1874 году стародубский уездный земский врач А. О. Корженевский использовал для лечения «подагры» у поэта соли лития. Вот так европейская «новинка» спустя 15 лет докатилась до Стародубского уезда. Еще в 1859 году выдающийся английский врач, будущий президент Лондонского медицинского общества и лейб-медик королевы Виктории, сэр А. Гарро (Sir Alfred Baring Garrod, 1819–1907), автор термина «ревматоидный артрит», предложил использовать новый химический элемент — литий — для лечения подагры. Но литий Толстому не помог…

 

4.  «Бывают дни, когда злой дух меня тревожит…»

Предположительно в январе 1875 года в Париже А. К. Толстой обратился к известному французскому врачу Ж. Се (Germain See, 1818–1896). Доктор медицины с 1846 года, он был врачом парижских госпиталей Пити‑Сальпетриер и Шарите, после смерти А. Труссо стал профессором терапии и Materia Medica, а в 1876 году возглавил клинику внутренних болезней госпиталя Hotel-Dieu. Он тоже был последователем К. Бернара, как и А. Труссо, и стоял одной ногой в клинике, а другой в лаборатории. Интересы Ж. Се лежали в области болезней легких и сердца. Он был последователем А. Труссо, автора известной лекции о бронхиальной астме. Ж. Се изучал действие салицилатов и (позже) антипирина при лечении невралгий и ревматизма, был автором девятитомного руководства по внутренним болезням и считался ведущим специалистом по астме и невралгиям. Член Академии медицины, кавалер ордена Почетного легиона, основатель журнала «Современная медицина», лечащий врач Наполеона III и Виктора Гюго. И вот тут есть одно подозрительное обстоятельство…

Биографы гадают, кто сделал роковое предложение А. К. Толстому использовать для лечения мучительной боли и удушья морфий — И. Зеген, И. С. Тургенев или С. А. Миллер. Возникает вопрос: почему поэт страдал 12 лет, мучился, но ядовитое снадобье начал использовать как раз весной 1875 года, после возвращения из Парижа? В свое время Вольтер с сарказмом сказал о врачах, что они вводят «вещества неизвестные в тела еще менее известные». Да, пожалуй, так оно и было! Известно, что страдавший болевым синдромом И. С. Тургенев сам нередко принимал опий (а Ж. Санд давала его членам своей семьи при банальном кашле), но тут речь шла о другом. Тяжело страдавший от непонятной боли и удушья А. К. Толстой, несомненно, уже испытал рутинные методы борьбы с ними и не получил облегчения. И вот парижский доктор предложил такое «guick fix» в виде инъекций раствора морфина! Куда хуже, что пациенту самому разрешалось их делать. Это «догоняющее», а не упреждающее «лечение» быстро (недели за две‑четыре) привело к формированию психической и физической зависимости у поэта. Тогда врачи еще не понимали, что «наркотический эффект можно получить от терапевтической дозы морфина» (И. Н. Пятницкая, 2008). Мало того, успокаивающий, снотворный и другие эффекты препарата сразу выключили поэта из активной жизни, а творчество и без того «не шло» уже около года.

Существуют болезненные состояния, созданные рукой врача. Их называют «ятрогенные». Вот с А. К. Толстым был как раз тот случай. На самом деле А. Боме (1728–1804) и Фридерик Вильгельм Сертюрнер (1783–1841) описали «кристаллическую субстанцию опия», а Ш. Г. Правац (1791–1853) изобрел градуированный стеклянный шприц вовсе не для того, чтобы навредить человечеству. «Все есть яд и все есть лекарство, все зависит от дозы» — афоризм старый, но в данном случае надо добавить еще одно: как долго применяется препарат? Кстати, в качестве причины распространения морфина обычно ссылаются на практику А. Вуда (В. Еремин, 2011), но раньше него врач Владикавказского военного госпиталя П. Лазарев начал применять лекарства новым способом. В 1851 г. он впервые в мире осуществил подкожное введение лекарственного раствора, используя для этого барометрическую трубку с поршнем, на одном конце которой был серебряный наконечник, вытянутый в иглу. А Правац предложил свой шприц спустя год.

Часто цитируются слова А. К. Толстого о том, что после применения морфина «…боли прекратились как по волшебству. Я снова стал молод, бодр и весьма предприимчив. Я продолжаю это лечение под страхом вновь очутиться в аду… Я не злоупотребляю впрыскиваниями морфия и продолжаю уменьшать дозы. Но все-таки они не только останавливают боли, но оживляют мои умственные силы…» В начале применения препарата он говорил: «…много лет не чувствовал себя так хорошо, так бодро, так легко — все благодаря подкожным впрыскиваниям морфия…» Находясь в этом трагическом заблуждении, Толстой делал себе инъекции ежедневно, и уже не для снятия боли, а для достижения эйфорического эффекта. Осенью 1875 года современник, посетивший А. К. Толстого, написал: «Человек живет только с помощью морфия, а морфий в то же время подтачивает ему жизнь — вот тот заколдованный круг, из которого он уже больше выйти не может. Я присутствовал при отравлении его морфием, от которого его едва спасли, и теперь опять начинается… отравление, потому что иначе он был бы задушен астмой». Вот, кстати, та «легенда», которую выдвигал А. К. Толстой: препарат ему нужен, чтобы избежать приступов боли и удушья! И никто даже не пытался этому возразить.

Надо сказать, что, кроме заграничных светил, около Толстого все-таки были и другие доктора. В 1868–1870 гг. некий доктор Кривский — «живое воплощение Базарова», «кровосмесительный любовник шпанских мух и всяких жесткокрылых», как иронично называл его Толстой. Ему посвящено одно из сатирических стихотворений поэта — «Верь мне, доктор (кроме шуток)…» Это был очень черный юмор… Позже появились доктора А. О. Корженевский и Величковский. Тогда в Стародубском уезде появилась земская медицина, которую представляли всего эти два доктора. К сожалению, мне не удалось найти каких-либо сведений о них. Уже в конце жизни к поэту из Москвы прибыл доктор медицины Яков Алексеевич Корнеев (1845–1911), тоже личность загадочная. Происходил из донских казаков, окончил гимназию в Новочеркасске, затем медицинский факультет Московского университета, был ординатором клиники Г. А. Захарьина. Владел домом на Садово-Кудринской улице, где жила в 1886–1890 гг. семья Чеховых. «В списке врачей, напечатанном в Адрес-календаре Москвы на 1887 год, значится: „Корнеев, Яков Алексеевич, коллежский советник, собственный дом. Внутренние, нервные и конституциональные [болезни]“. По словам Антона Павловича, его домохозяин был „лучшим ассистентом“ знаменитого терапевта профессора Г. А. Захарьина и „прекраснейшим врачом“». Кажется, А. П. Чехов слишком польстил своему домовладельцу. В обстоятельном труде современного историка медицины (В. Д. Тополянский «Доктор Захарьин: легенды и реальность», 2009) Я. А. Корнеев даже не упоминается среди любимых учеников Захарьина. Мало того, в интересной работе Г. В. Архангельского «Врачебное окружение Чехова» (1999) доктору Корнееву внимания уделено удивительно немного: «Он закончил Московский университет в 1872 году, потом был ординатором и ассистентом профессора Г. А. Захарьина, а с марта 1890 года — инспектором студентов Московского университета. Доктор Корнеев был автором и составителем брошюры „В память посещения их Императорского Величества Московского университета“ (Новочеркасск, 1887 г.), которую подарил Чехову. Он был человеком замкнутым, но с Чеховым переписывался до 1896 года». Не названо никаких научных трудов его, нет никаких указаний на то, чем все-таки (кроме гонорара!) интересовался врач. Вообще, приводились какие-то совершенно фантастические сведения, из которых вытекало, что Корнеев окончил гимназию в 25 лет, но с золотой медалью. В любом случае ясно, что к моменту приезда к Толстому он имел всего три года врачебного стажа. Кто просил его приехать? Почему был выбран именно он? Почему в стороне остался С. П. Боткин? Последний, похоже, вообще виделся с Толстым за год до смерти… Совершенно непонятно.

 

5. «Всему настал конец, прими ж его и ты, // Певец, державший стяг во имя красоты...»

Последнее, роковое ухудшение состояния здоровья А. К. Толстого началось в конце лета 1875 года. Приехавший в августе в Красный Рог Н. Жемчужников нашел Алексея Толстого очень постаревшим, а в ночь вслед за днем приезда Жемчужникова поэт захворал. Больному являлись видения. Кроме физических страданий, он испытал мучительное ощущение раздвоения личности. Когда Толстого перенесли первый раз в гостиную, лицо у него, по свидетельству того же Жемчужникова, было «ужасно жалкое, и выражение какое-то растерянное». Он повторял: «Самому злейшему врагу не пожелаю этого... Как я страдал!.. Что я чувствовал!..»

А вот что сам А. К. Толстой писал за полгода до этого:«Что касается моих литературных занятий, увы! — они не существовали за эти последние два года. Я едва мог написать письмо, — и то каких усилий мне это стоило! Но со мной случилась странная вещь, которую я хочу вам рассказать: во время моей большой болезни в деревне, так как я не мог ни лечь, ни спать сидя, я как-то ночью принялся писать маленькое стихотворение, которое мне пришло в голову. Я уже написал почти страницу, когда вдруг мои мысли смутились, и я потерял сознание. Пришедши в себя, я хотел прочесть то, что я написал; бумага лежала передо мной, карандаш тоже, ничего в обстановке, окружающей меня, не изменилось, — а вместе с тем я не узнал ни одного слова в моем стихотворении. Я начал искать, переворачивать все мои бумаги, и не находил моего стихотворения. Пришлось признаться, что писал бессознательно, а вместе с тем мною овладела какая-то мучительная боль, которая состояла в том, что я непременно хотел вспомнить что-то, хотел удержать какую-то убегающую от меня мысль. Это мучительное состояние становилось так сильно, что я пошел будить мою жену. …тогда равновесие установилось. Три раза в моей жизни я пережил это чувство — хотел уловить какое-то неуловимое воспоминание — но я не желал бы еще раз пройти через это, так как это чувство очень тяжелое и даже страшное. В том, что я написал, есть какого-то рода предчувствие — близкой смерти. Но, как видите, это не сбылось, что доказывает еще раз, что нельзя верить предчувствиям. Я далеко от всяких мрачных мыслей, и мне хочется петь тра-ла-ла!..»

Граф А. К. Толстой умер через полгода. Очевидец пишет: «Раз после проведенного со всеми вечера, в течение которого играли на рояле, пели, граф ушел к себе, позвал жену, и там у него был первый, но, как говорили, легкий припадок астмы. Послали немедленно за доктором, который сейчас же приехал, но припадок уже прошел. Доктор сказал, что при графе должен быть постоянно кто-нибудь, кто мог бы помочь ему, поддержать его, в случае нужды дать ему оставленное лекарство». Другая свидетельница продолжает: «…опять повторился припадок, и на этот раз очень сильный. Граф метался по комнате, бился, то припадая лбом к столу, то бросаясь на кровать и при этом издавая звуки ужасного страдания, пока, наконец, оказался лежащим в кресле опрокинутым на спинку головой в полном изнеможении…»

Находившийся тогда в имении Толстого князь Д. Н. Цертелев писал: «…весь ход его болезни помню хорошо, так как с этого дня почти не выходил из комнаты, служившей ему и кабинетом, и спальней... Последнее время Толстой ни минуты не оставался один; при нем всегда была графиня Софья Андреевна и я». Снова вспоминает неизвестная очевидица: «Днем ли утомлялся Алексей Константинович, случайно ли это было, но припадки стали повторяться все чаще. Сначала они были слабее, после небольшого перерыва стали усиливаться. Графиня написала об этом доктору и просила его приехать в первый свободный у него день, и, если возможно, с тем чтобы переночевать в Красном Рогу, так как припадки бывали поздним вечером или ночью. Доктор приехал на следующий день и привез с собою морфин. При докторе я не была ночью, но говорили, что припадок был настолько силен, что доктор делал впрыскивание морфия, все увеличивая дозу, но предупреждая об этом графиню. Теперь граф не покидал уже своего кабинета».

Алексей Николаевич Цертелев пишет: «28 сентября, сделав ему впрыскивание (морфия — Н. Л.), доктор оставил его спящим… Толстой спал спокойно — коляска ждала у подъезда его пробуждения, чтобы ехать по обычаю в лес. Около 5 часов попробовали разбудить его, но дыхание начало ускоряться, прерываться, пульс падать, он раз открыл глаза и тихо, спокойно уснул навсегда — без агонии, без страданий…». Камердинер А. К. Толстого Захар вспоминал: «В этот день, 28 сентября 1875 года, лечащий врач графа доктор Величковский, который должен был сопровождать его за границу, уехал по какому-то делу в Почеп и сказал, что к шести часам вечера он возвратится обратно. Графа он оставил за письменным столом в кабинете. Через некоторое время графиня Софья Андреевна, приотворивши дверь кабинета, видит, что граф сидит в кресле, откинувшись на спинку, и дремлет. Вышла в столовую и с радостью говорит, чтобы ходили тише, потому что граф заснул… Однако, подождавши еще часа четыре, графиня около восьми вечера опять вошла в кабинет, граф сидел в кресле по-прежнему. Тогда она решилась разбудить его и, подойдя, заметила, что руки были холодны, как лед, и пульс не бился. Около графа на столе стояла опорожненная баночка из-под морфия и шприц, которым он производил себе подкожные впрыскивания... Тут тогда поднялась в доме суматоха такая, что ужас просто. А тем временем и доктор вернулся из Почепа. Велел он перенести графа на диван и растирать ему грудь, — думали, может, в груди у него залегло; потом кровь пустили и чего-чего только не делали, однако к жизни все-таки не вернули» (цит. по «О Родине песни и думы его», Брянск, 2016).

Несомненно, что не многочисленные недуги были причиной «фатального исхода», а вольная или невольная передозировка этого ужасного препарата. И снова вопрос: любая ли цена приемлема для избавления от страданий? И кто должен определить это? И несет ли он ответственность за свой выбор? Через десять лет история повторилась с И. С. Тургеневым, у которого развился интоксикационный психоз, но там, по крайней мере, речь шла об опухоли позвоночника и боли были действительно нестерпимыми. Вечная проблема боли, остающаяся нерешенной… Создается впечатление, что трагический финал даже предпочтительнее беспомощных хлопот «созерцателей смерти» около больного, продолжающихся и по сей день…

 

Н. Ларинский, 2016

---

Оставить комментарий:

Имя:*

E-mail:

Комментарий:*

 я человек