Забытые «немцы»

---

«Викторианский декадент»

Жизни первая треть

Надо любить и смотреть

В мир очарованным оком.

 

Жизни вторая треть

Замысел должен созреть

Где-то в укрытье глубоком.

 

Жизни последняя треть

Осуществить.

Умереть.

Д. Самойлов

  

Пока у больного есть дыхание, говорят, есть и надежда.

Цицерон

 

Это большое счастье — даже будучи на пороге смерти, заниматься тем, что тебе больше всего нравится. Не знаю, сколько мне еще отпущено, но скажу откровенно: быть рабом своих легких и дышать на берегу моря и в сосновом лесу в надежде продлить бренное существование мне кажется просто глупым…

О. Бердслей, 1897

 

В свое время Всемирная организация здравоохранения выдвинула оптимистичный лозунг о ликвидации туберкулеза к 2000 году. Это оказалось утопией, и в начале третьего тысячелетия туберкулез остается одной из самых распространенных инфекций в мире. Более того, заболеваемость даже растет: уже в середине 80-х гг. туберкулез распространялся не только в бедных странах, но и во вполне благополучных — Швейцарии, Дании, Швеции, США и Великобритании. Почти треть населения земного шара инфицирована туберкулезом, ежегодно им заболевает больше 20 млн человек, а умирает от 1,5 до 3 млн. В Англии каждый год заболевает около 7000 человек, у 10 % из них возбудитель является устойчивым почти ко всем препаратам. Герой нашего рассказа как раз был англичанином, жил и умер в позапрошлом веке, который называют «столетием туберкулеза». За Викторианскую эпоху в Англии только детей умерло от туберкулеза не менее пятисот тысяч. Вот и Бердслею для осуществления всего была отведена лишь одна треть жизни…

 

1. «Ни одно знамение не предвещало будущей славы…»

Обри Винцент Бердслей (Aubrey Vincent Beardsley,  1872–1898) родился в Брайтоне, который, по иронии судьбы, известен как английский морской курорт с умеренным климатом. Ирония судьбы состояла еще и в том, что прадед художника, Т. Питт (Thomas Best Pitt, 1784–1844), и дед, У. Питт (William Pitt, 1816–1887), были врачами. Также был врачом и второй муж его бабки с отцовской стороны — У. Лэйт.

Если говорить о наследственности, то дед по линии отца умер от чахотки в 1845 году, а у отца (Vincent Paul Beardsley, 1839–1909) было слабое здоровье, что, впрочем, не помешало ему прожить 70 лет, пережить сына и едва не пережить дочь… Самой долговечной оказалась мать художника Э. Питт (Ellen Agnus Pitt, 1846–1932), которая после его рождения заболела родовой горячкой, что в те времена могло стоить жизни, но все обошлось. Родители О. Бердслея познакомились в Брайтоне, куда молодой Винцент (снова ирония судьбы!) приехал… лечиться! Он вообще оказался неудачником и был очень похож на отца Ч. Диккенса. В итоге семья Бердслей, где, кроме Обри, была еще дочь Мейбл(Mabel Beardsley, 1871–1916), 20 лет не имела собственного жилья. Но несмотря на это, Элен Бердслей всячески подчеркивала свое благородное происхождение и представлялась окружающим жертвой мезальянса. Вероятно, она имела склонность к истерии, но, как пишет биограф, пыталась передать детям свои устремления, надежды и амбиции. Она учила — и не без успеха! — сына (начиная с четырех лет) и дочь игре на фортепиано, рьяно приобщала детей к чтению (Диккенс, Скотт, Карлейль и т. д.). Кстати говоря, в последней трети XIX века в Англии уже начали издавать иллюстрированные книги для детей. Неясно, что больше привлекало Обри — содержание или картинки. Однако интересовался он и скульптурами, и витражами в Вестминстерском аббатстве.

Главной проблемой Обри было состояние здоровья. В семь лет он заболел: отказывался от еды, кашлял, возникла лихорадка. «Врач, приложивший стетоскоп к груди мальчика, определил слабый, но зловещий шум при дыхании и поставил диагноз: туберкулез», — пишет биограф (M. Sturgis, 2011). Возникает вопрос: описана ли здесь реальная ситуация или М. Стерджис «перенес» известные нам признаки болезни в прошлое? Тогда еще не был открыт возбудитель туберкулеза, и у обывателей и врачей существовали самые фантастические и даже мистические предположения о происхождении болезни («заразительные миазмы»), в том числе и о ее наследственной природе. В свете последнего «виноватым» в болезни Обри оказался умерший от чахотки дед!

Больного ребенка отправили жить и учиться… в Брайтон — курорт, как-никак. Примечательно, что упоминаний о болезнях Обри за четыре года учебы в Брайтоне нет. Но куда важнее то, что в это время он начал интересоваться рисованием.

Семья переехала в Эпсом, где О. Бердслей продолжал рисовать. Он иллюстрировал Ч. Диккенса и рисовал даже на заказ (!), заработав за год 30 фунтов. Потом Обри с сестрой снова отправили в Брайтон, к двоюродной бабке — Саре Питт. В средней школе Брайтона О. Бердслей продолжал заниматься рисованием, но учился неровно. Первая самая известная работа О. Бердслея этого периода — иллюстрации к повести «Флейтист из Гаммельна». Примечательно, что уже тогда О. Бердслей исправно посещал местные храмы. Один из священников, отец Джордж, как на беду, сам страдал туберкулезом, и их общение, полезное в духовном плане, здоровья ребенку отнюдь не прибавляло.

После окончания школы Бердслей вернулся в Лондон. Тут у него появилось еще одно увлечение, которое, с одной стороны, было похвальным, а с другой — совсем не полезным. Он увлекся букинистическими книгами. Антикварные и букинистические издания, тем более в Англии, это прекрасно, но прежде всего это старая рыхлая бумага, прошедшая через много рук разных, в том числе и больных, людей (после бумажных денег книги — самая грязная вещь!). А Бердслей часами находился в букинистических лавках, занимавших целую улицу, и «дышал книгами»! Вообще, Холливел-стрит слыла злачным местом, приютом торговцев порнографическими открытками и непристойной литературой. Эту улицу, кстати говоря, О. Бердслей однажды даже нарисовал (S. Weintraub, 1967; M. Benkovitz, 1981).

 

2. «…туберкулезные бациллы следует рассматривать как истинных паразитов…»

Не мог не вызывать удивления у врачей того времени очевидный факт: при широком распространении туберкулезных бацилл большинство людей все же не заболевало! Гениальный Р. Кох предположил, что первой причиной этого является медленный рост возбудителей туберкулеза: бацилла делится за 24 часа, так что задерживается в организме не так легко (тогда предполагали, что бациллы удаляются из организма во многих случаях прежде, чем успеют в нем обосноваться). Раз бацилла может попасть в любой организм, но не всякий заболевает, значит, важна индивидуальная предрасположенность человека к туберкулезу — так думали врачи того времени, однако в чем состояла эта предрасположенность, они определить не могли. Говорили об индивидуальных различиях «в химическом составе кровяной сыворотки и тканевых соков» у тех, кто устойчив к инфекции, и тех, кто подвержен ей. Сейчас эта наивная идея вернулась в виде диет по группам крови! Но это было гадание на кофейной гуще, и научными методами такие «изменения» нельзя было обнаружить. А что бросалось в глаза без сложных анализов? Конечно, внешний вид больных! Туберкулез, считали доктора, прежде всего поражает людей с особым строением тела.

Поскольку мишенью туберкулеза чаще всего становятся легкие, то к ним и было приковано все внимание. У потенциальных жертв туберкулеза находили удлиненную, плоскую и узкую грудную клетку, все размеры которой были уменьшены, ребра опущены более отвесно, чем в норме, угол между ребрами ≈ 45^о. Были предложены даже специальные индексы для измерения этих параметров (индекс Ленхоффа и др.), к таким больным врач подходил с сантиметровой лентой и угломером! У пациентов обнаруживали т. н. «крыловидные» лопатки, тоже опущенные. Одним словом, такую грудную клетку называли «паралитической». Но врачи видели, что не обязательно человек рождается с такой грудной клеткой. Она успевает сформироваться и у больного чахоткой, если недуг возник в детстве и протекал долго: легкие сморщивались, не могли работать в полную силу и не «расправляли» грудную клетку, в результате постепенно атрофировались ее мышцы, костный скелет деформировался. Тогда вообще «в моде» были такие заключения: «впалая грудь», «куриная грудь», «грудь сапожника» и т. д. Годами продолжался спор о том, что первично, а что вторично: «слабая» от рождения грудь и заболевание чахоткой или заболевание чахоткой и формирование «паралитической» груди.

Были и другие «неоспоримые» факты: человек, рождаясь, уже имел т. н. общую астению, которую в то время называли «астения Штиллера». Профессор Будапештского университета Бертольд Штиллер (1837–1922) описал такое состояние, когда пациенты представлялись худыми, их мышцы и связки были слабыми, внутренние органы опущенными, кроме свободных в норме 11 и 12 ребер таковым оказывалось и 10 ребро. Такие больные обычно были бледны, малокровны и «неустойчивы в физическом смысле в жизненной борьбе за существование, легко подвержены инфекциям вообще и, в частности, туберкулезу…» (Д. Д. Плетнев, 1922). Тогда говорили, что они находятся в «предтуберкулезной стадии», грудную клетку у них называли еще «чахоточной». Врачи тогда изъяснялись красиво и были хорошо образованны, поэтому и описывали таких больных как «ebeaute phthisique» или «тип Травиаты». У этих пациентов было лицо с бледной, почти алебастрового цвета, прозрачной кожей, щеки покрыты густым румянцем, зрачки глаз расширены, со своеобразной томной поволокой склер, а также длинные густые ресницы.

Обри Бердслей, судя по описаниям и фотографиям, был высокий для того времени (175 см), очень худой, с длинными и тонкими пальцами и узкими запястьями. Вот только трудно понять, родился он таким или начиная с пяти лет болезнь потихоньку подтачивала его.

Видный клиницист, старший современник Бердслея писал: «Туберкулез взрослого — это новая вспышка старого туберкулезного процесса» (А. Штрюмпель, 1925). В 1889 году Бердслей уже считался взрослым по тем временам … Осенью этого года его здоровье, находившееся в состоянии неустойчивого равновесия, резко ухудшилось. Это была вспышка старого процесса, дебют которого состоялся десять лет назад. Лондон с его смогом, душная контора и, главное, тлеющая в груди зараза сделали свое дело. Биограф пишет о том, что в легких Бердслея начали формироваться каверны, он ощущал постоянную слабость, быстро уставал. По ночам его донимала лихорадка и пот градом, а днем его мучил кашель, но куда страшнее было другое — появление кровохарканья… Правда, гениальный российский врач, современник Бердслея писал: «Кровохарканье не обязательно при туберкулезе. Наличность его связана не с тяжестью, а с характером заболевания» (Д. Д. Плетнев, 1922). Но у Бердслея как раз все было наоборот…

В это время состоялось вынужденное знакомство О. Бердслея с выдающимся английским врачом Эдмундом Саймс-Томпсоном (Edmund Symes‑Thompson, 1837–1906). Он был медиком во втором поколении. Его отец Т. Тhompson (Theophilus Thompson, 1807–1860) был врачом Госпиталя легочных болезней и чахотки, а затем Бромптоновского легочного госпиталя, он известен своими «Клиническими лекциями о чахотке» и тем, что одним из первых среди английских врачей начал применять моноауральный стетоскоп. По злой иронии судьбы, он умер от… бронхита! Э. Саймс‑Томпсон получил образование в школе Святого Павла, в 1857 году поступил в Королевский колледж при Лондонском университете. Его медицинское образование продолжилось в госпитале Королевского колледжа врачей. В 1860 году он стал доктором медицины, был избран помощником врача госпиталя Королевского колледжа врачей, а в 1863 году занял аналогичную должность в Бромптоновском легочном госпитале. Приняв решение посвятить себя проблеме чахотки, Э. Саймс‑Томпсон оставил свой пост в госпитале Королевского колледжа в 1865 году. В 1869 году стал врачом, в 1889 — консультантом Бромптоновского легочного госпиталя. Он был также врачом Королевского туберкулезного госпиталя. Э. Саймс‑Томпсон стал членом Королевского колледжа врачей в 1862 году, был членом Королевских медико-хирургического и медицинского обществ, членом Клинического и Гарвеевского обществ Лондона. Э. Саймс-Томпсон интересовался климатическим и санаторно-курортным лечением болезней легких в Египте, Алжире и Южной Африке. Он был одним из основателей Бальнеологического и Климатологического обществ Великобритании и стал их президентом в 1903 году. Благодаря его работе об альпийских курортах (1888) Давос и Санкт-Мориц стали популярными туберкулезными здравницами. Саймс‑Томпсон был активным инициатором создания дома инвалидов в Давосе (1895) и санатория королевы Александры (был открыт в 1909 году, уже после его смерти). Наиболее важными работами Э. Саймс‑Томпсона были «Лекции о туберкулезе легких» (1863) , «Грипп: исторический очерк» (1890) и «Климат и купания в Великобритании и Ирландии» (1895).

Собственно говоря, обращение к Э. Саймс‑Томпсону было правильным. Госпиталь чахотки и болезней груди в Бромптоне (Hospital for Consumption and Diseases of the Chest), где он практиковал, был тогда самым авторитетным в Англии. Достаточно сказать, что в нем работали выдающиеся клиницисты того времени: Ч. Д. Б. Вильямс — единственный из учеников Р. Лаэннека, доживший до открытия микобактерии, У. Уолш и Р. Куэйн (Вильямс и Куэйн — лейб-медики королевских особ), сын Ч. Вильямса —Т. Вильямс (Charles Theodor Williams, 1838–1912). Отец и сын Вильямсы проконсультировали 20 000–30 000 больных туберкулезом и в течение 20 лет отслеживали их катамнез. В монографии о туберкулезе, вышедшей в 1871 году, перу Т. Вильямса принадлежала треть объема написанного. В 1869 г. он побывал в Давосе, где интересовался «аэротерапией». Т. Вильямс читал лекции о лечении климатом, пользовавшиеся большой популярностью. Он занимал ведущие позиции в Королевском колледже врачей, был основателем санатория в Давосе, президентом Медицинского, Бальнеологического, Гарвеевского обществ. Вместе с Кохом, Ландузи и Трюдо возглавлял Международный туберкулезный конгресс в Вашингтоне, был членом ряда международных фтизиатрических обществ и вице-президентом Британского комитета по туберкулезу (1902). Является автором интересной работы «Лаэннек и эволюция стетоскопа». Т. Вильямс, бесспорно, был большим знатоком патологии туберкулеза. Но родственники Бердслея предпочли ему Э. Саймс-Томпсона.

После тщательного осмотра доктор был шокирован состоянием пациента и удивился тому, что у него так долго не было рецидива. Но порекомендовал он только полный покой и свежий воздух! Может быть, в Давосе процесс и затормозился бы, но Бердслея уложили в постель в лондонской квартире, и больше никакого лечения он не получал. Неизвестно, насколько внятным был монолог врача, но Бердслей плохо представлял, что с ним. Он даже написал другу, что у него больное сердце, а не легкие, хотя он не мог не ощущать полного упадка сил.

Но хуже всего было то, что Бердслей начал читать медицинские книги. Он читал и Д. Китса, и «Даму с камелиями» и не мог не знать о болезни и печальной судьбе поэта и героини романа. Книги были для него «окном в жизнь», и он стал рисовать иллюстрации, делая книжные образы зримыми…

 

3. «Сам чахоточный мало опасен для окружающих, опасны же его дурные привычки…»

…Уже скоро врачи подсчитали, что больной с легочной чахоткой средней тяжести выделяет за сутки от полутора до четырех биллионов туберкулезных бацилл! Высыхая, мокрота превращается в пыль, которая разносится во все стороны. Тогда считали, что «…лишь весьма редкие лица могут избегнуть случая в течение недели заполучить их в зев или в свои дыхательные пути. Они могут передавать заразу с пищей. Руки туберкулезных больных, особенно курильщиков, почти всегда заразны» (У. Ослер, 1928). Тут возникает вопрос: как жившие в стесненной обстановке родственники Бердслея избежали заболевания? Видимо, не все закономерности, считавшиеся незыблемыми, оказывались таковыми.

Бердслей даже поступил на работу в качестве младшего клерка страховой компании. А еще он читал, размышлял и рисовал. Его очень интересовало творчество членов т. н. «братства прерафаэлитов». Вскоре он поступил в Вестминстерскую школу живописи. Его кумиром в жизни и в искусстве стал О. Уайльд.

Бердслей безостановочно рисовал, что явно для него непосильный труд, и в начале 1892 года получил отпуск по болезни. Несколько недель он так плохо себя чувствовал, что забросил и рисование. Но как только наступило улучшение, Бердслей кардинально изменился: он стал денди, что для него означало аристократическое превосходство ума и, разумеется, внешний лоск. Этому даже есть объяснение: он занимался нелюбимой и скучной работой, тело его было немощным и некрасивым, а философия дендизма позволяла подняться над материальным и плотским и создать некую умственную проекцию жизни в мире искусства. Современники отмечали, что Бердслей всегда выглядел элегантно, что, кстати говоря, вводило окружающих в заблуждение относительно состояния его здоровья.

Он посещает Париж, начинает получать заказы как художник и бросает опостылевшую службу. Но в его творчестве появляются странные персонажи: «гермафродиты, эмбрионы, разного рода уроды, сатиры, гейши, проститутки и уличные торговцы». Формируется и особый стиль Бердслея — манера прерафаэлитов в сочетании с техникой современных ему иллюстраторов книг плюс стиль Средневековья (Бердслею очень импонировали гравюры А. Дюрера). Он так и рисовал — в псевдосредневековом стиле, гротесковом, строгом классическом, а еще использовал стиль «тонкой линии». И работал он необычно: рисовал рамку, заполнял ее разными крючками, пятнами и спиралями, потом стирал все до шероховатой бумаги и уже по ней рисовал черными чернилами, никогда не прибегая к цинковым белилам. Он создавал пародии на английские монеты, портреты, иллюстрации к пьесам и т. д. И почти сразу заговорили о «болезненной притягательности» рисунков Бердслея и о том, что в них «таится зло».

В мае 1893 года Бердслей с друзьями отправился в Париж на открытие нового художественного салона на Марсовом поле. Во время этого путешествия произошел эпизод, показавший, как далеко зашла болезнь художника: при осмотре собора Нотр-Дам во время подъема на его крышу у художника возникла столь сильная одышка, что ему пришлось надолго останавливаться.

Лихорадочная деятельность и совершенно неупорядоченный образ жизни Бердслея часто вызывали ухудшение состояния, что каждый раз сопровождалось кровохарканьем. Но он рисует плакаты, иллюстрирует «Желтую книгу», потом берется за портрет выдающейся британской актрисы Патрик Кемпбелл, знакомится с А. Конан-Дойлом и Б. Шоу — одним словом, живет светской жизнью в полной мере, не обращая внимания на предостережения врача. Мало того, он начал отождествлять себя с Д. Китсом в образе обреченного гения и стал отмерять «вероятный срок своей жизни в соответствии с тем, сколько прожил поэт. Однажды он с тенью улыбки сказал другу: „Я проживу немногим дольше, чем Китс“» (М. Стерджис, 2014). После одной светской вечеринки у Бердслея возникло обильное легочное кровотечение, и близкие опасались, что он и до утра не дотянет. Но обошлось.

Трудно сказать, насколько плохая физическая форма Бердслея ограничивала его общение с женщинами, но появился мерзопакостный слух о его преступной связи с сестрой… Бердслея подозревали и в другом — из-за любви к изображению гермафродитов и переодетых в женскую одежду мужчин… Даже лондонские проститутки интересовали его только как объект творчества (почти как А. Тулуз-Лотрека). Но эротика настойчиво выпирала из его рисунков, а некоторые были прямо непристойны. Что это — сублимация нереализованного либидо? Биографы затрудняются сказать что-то определенное. Ясно, что его работы шокировали, сам художник считал, что большинство людей безобразны, а жизнь в целом отвратительна…

В начале ноября 1893 года Бердслей снова пережил обострение болезни. Его рекомендовали поместить в клинику доктора Гриндрода, которая была расположена на холме в сосновом лесу. Врачи клиники сказали Бердслею, что его болезнь не зашла еще слишком далеко и полный покой поможет ему выздороветь, и начали лечить художника холодными ванными, горчичными пластырями и лесным воздухом. Он провел в клинике больше месяца, «хотя после курса лечения горчичными пластырями доктора Гриндрода его здоровье улучшилось ненамного».

Стоит рассказать подробнее об упомянутом методе лечения. В медицине того времени активно применялись средства, в большей или меньшей степени раздражавшие кожу. Раздражение кожи вызывает расширение сосудов, усиление ее выделительных функций и асептический воспалительный процесс, иногда с выпотом и даже нагноением. Врачи считали, что и в глубже лежащих тканях под действием раздражения усиливается крово- и лимфообращение, вследствие чего повышается их «жизнедеятельность и сопротивляемость» (Г. Я. Гуревич-Ильин, 1946). Предполагали, что в этих тканях исчезает венозный застой и воспалительная инфильтрация, уменьшается и рассасывается воспалительный выпот. Раздражение кожи производили над больным органом (в случае Бердслея — над легкими) и в отдаленных областях. Что использовали для этого? Раздражающие растирания (скипидар, камфора, аммиачно-мыльно-камфорная жидкая мазь — оподельдок), компрессы (горчичники, скипидар), скипидарный фиксационный нарыв и, наконец, мушки. Мушками называли пластырь, в состав которого входил порошок из высушенных шпанских мух, основой его был токсичный препарат — кантаридин. Существовали обыкновенные пластыри, нарывные пластыри, смолистые пластыри и коллодий пополам с 10 % спиртовой настойкой из сухих шпанских мух. Раздражение от такого «лечебного» средства было очень сильное, мог развиваться даже токсический нефрит! Если такие пластыри применялись у Бердслея, то это было просто убийственно. А ведь ему пришлось испытать лечение пластырями еще не один раз.

 

4. «…телесные страдания обострили и болезни души…»

Телесные страдания усилили влечение Бердслея к церкви. Тому был и еще один повод, нравственный и психологический. Английская критика уже называла О. Бердслея самым одиозным из молодых художников, а его рисунки с «обнаженкой» викторианская мораль воспринимала как вызов. Он собрался отправиться в США, но состояние здоровья не позволило сделать это. Но хуже было другое: Бердслей оказался втянут в скандал с О. Уайльдом. Имя Бердслея стало ассоциироваться с презираемым в обществе и уголовно наказуемым пороком! «Не исключено, что у Бердслея произошел нервный срыв», — пишет биограф. Сомнения в нетрадиционной ориентации О. Бердслея никем не были подтверждены, но и не были опровергнуты! «Бердслей сексуализировал свою работу в интересах избранной группы, владеющей определенными навыками интерпретации. Автор насыщал свой текст визуальными и литературными указаниями, которые могли быть прочитаны представителями социальных групп, выработавшими конспиративные модусы коммуникации знания. Эта аудитория включала, в частности, знатоков подпольной порнографии, гомосексуальных мужчин и членов сообщества декадентов», — пишет современный исследователь(А. К. Довжик, 2013).

…Бердслей болеет и ищет спасения на курортах. На французском курорте Дьепп он познакомился с А. Дюма-сыном, который подарил ему «Даму с камелиями» с автографом. Беда была в том, что никаким советам Бердслей не следовал: он курил, пил иногда допьяна, совершал бесцельные поездки (во время одной из них он едва не погиб от легочного кровотечения в бельгийской гостинице). К его привычным жалобам присоединилась боль в груди… В Бельгии, кстати, его и «попотчевали» «вытяжными пластырями». Из‑за одышки Бердслей искал отели с лифтами: даже на второй этаж ему было уже тяжело подниматься. Его состояние вызвало волну толков, в Америке уже начали сочинять некрологи. Но это был еще не конец…

После возвращения в Лондон Бердслея снова консультировал доктор Саймс-Томпсон. Есть версия, что был даже собран консилиум, в котором приняли участие Э. Саймс-Томпсон, доктор Т. Вильямс, о котором я уже упоминал, и видный британский фтизиатр главный врач Генерального госпиталя Ноттингема, консультант туберкулезного санатория «Шервудский лес» У. Рэнсом (William Bramwell Ransom, 1861–1909). Последний был уникальным врачом. Сын известного врача из Ноттингема, У. Г. Рэнсома, он окончил колледж Лондонского университета, затем Тринити-колледж в Оксфорде, где его однокашником был знаменитый позднее невролог Генри Хед, учился в Италии, Германии и Франции. Доктором медицины стал в Кембридже. Потом вернулся в Ноттингем и стал главным врачом госпиталя, а с 1901 г. — консультантом туберкулезного санатория «Шервудский лес». Он с энтузиазмом отнесся к открытию Р. Кохом микобактерии и туберкулина. Первым из английских медиков использовал туберкулин во врачебной практике (по злой иронии судьбы, У. Рэнсом сам заболел туберкулезом, от которого умер через два года). По отзывам современников, был добрым и отзывчивым человеком и выдающимся диагностом. Он оказался в Лондоне и был приглашен на консилиум к О. Бердслею. Прогноз для столь опытных врачей был ясен, и надежду они возлагали только на лечение климатом, но с мая 1896 года судьба Бердслея на самом деле уже была предрешена.

Кажется, О. Бердслей впервые всерьез был напуган своим состоянием. Его направили в пансион недалеко от Лондона. Кашель стал беспокоить художника реже, но рисовать ему все равно запрещали. Потом его снова повезли в Эпсом. Там доктора сказали Бердслею горькую правду: его левое легкое разрушено, а в правом много туберкулезных очагов. Любопытно, что они выяснили это без всякого рентгена! Выяснили и назначили пилюли, которые были совершенно неэффективны. Потом снова появилось кровотечение, и Бердслея переправили в Боскомб.

Тут была такая закономерность: каждый новый врач предлагал свои методы, но все они были одинаково неэффективны. Вот и доктор из Эпсома предложил новые порошки, микстуры, пластыри и пилюли. Но от нового и тяжелого обострения они не уберегли — целый месяц художник провел в постели. Теперь кровотечения продолжались по неделе и совершенно его обессиливали…

Есть интересная трактовка некоторых рисунков Бердслея этого периода, которые намекают: он многим пожертвовал для того, чтобы его гений признали, а теперь болезнь все громче заявляла о том, что придется отдать и самое дорогое — жизнь… Вообще, семья Бердслей была не слишком везучей: сестра Обри Мейбл в возрасте 45 лет умерла от гинекологического рака…

Я уверен, что О. Бердслея, как любого тяжелого больного, не могла не посещать мысль, сформулированная большим знатоком психологии: «…болезнь проникает внезапно, как что-то чуждое, она нечаянно набрасывается на объятую страхом душу и бередит в ней множество вопросов. Ибо если откуда-то со стороны явился он, злой ворог, то кто же наслал его? Останется он или уйдет? Доступен он заклятию, мольбе, преодолению? Жесткими своими когтями извлекает болезнь из сердца противоречивейшие чувства: страх, веру, надежду, обреченность, проклятие, смирение, отчаяние. Она учит больного спрашивать, думать и молиться, поднимать полный испуга взор в пустоту и обретать там существо, коему можно поведать о своем страхе. Только страдание создало в человечестве религиозное чувство, мысль о Боге…» (С. Цвейг, 1992). В случае Бердслея это звучит буквально: в последний день марта 1897 г. он принял католичество.

 

5. «Мир начинал казаться… одной громадной, сплошной больницей…»

В рождественскую ночь 1896 года Бердслею, который вместе с матерью находился в пансионе неподалеку от Лондона, стало хуже: снова возникла лихорадка с ознобом, кашель и кровохарканье. Теперь собрали консилиум уже местных врачей, которые снова уцепились за лечение климатом. На этот раз речь шла о Борнмуте — модном курорте, где было много вековых сосен, а ландшафт напоминал южноевропейский. Накануне переезда у художника снова возникло кровохарканье, но спустя две недели больного все-таки перевезли в Борнмут, где его врачом стал некий доктор Харсент, поначалу оптимистично настроенный. Вскоре кровохарканье возобновилось и продолжалось не менее двух недель. Мало того, к легочному кровотечению присоединилось кишечное! Доктор Харсент говорил даже о туберкулезе печени. Да, такое встречалось, но как врач мог обнаружить это? Только по увеличению печени (желтуха была редко). Врач сопровождал Бердслея даже в театр.

Художник решил отправиться во Францию, хотя доктора Саймс-Томпсон, Харсент и Филлипс, который и сопровождал Бердслея в этой поездке, сначала были против. После Парижа Бердслея перевезли в Сен‑Жермен-ан-Ле — маленький курорт к востоку от Парижа, где зловещая крепитация, которую слышали в легких больного врачи, вроде бы прекратилась. На курорте его стал лечить доктор Эдуард Ламар (Edward Lamart). Примечательно, что все врачи тщательно выслушивали и простукивали грудную клетку Бердслея, хотя уже тогда было известно, что при кровохарканье выстукивать ее не следует!

Кстати, в романе Т. Манна «Волшебная гора» описана ситуация с туберкулезом лет через 15 после смерти Бердслея. У врачей было всего четыре метода диагностики (применение туберкулина у Бердслея не описано): выстукивание, выслушивание, измерение температуры и рентгеновское исследование. А вот как это могло выглядеть во времена Бердслея:

• термометрия — «Вы, наверно, знаете, как это у нас делается? Суете (термометр — Н. Л.) под ваш уважаемый язык, держите семь минут, четыре раза в день, покрепче сжимаете вашими драгоценными губами …»,

• выстукивание и выслушивание — «А как обстоит дело с покалываньем у правого хилуса (корня легкого — Н. Л.), где хрипы были особенно резкие? Лучше? Ну-ка, подойдите. Мы вас осторожненько выслушаем. — И обследование началось.

Зажав под мышкой стетоскоп, расставив ноги и откинувшись назад,… Беренс (врач — Н. Л.) начал выстукивать Иоахима (пациент — Н. Л.) сверху, от правого плеча; он взмахивал кистью правой руки и стучал мощным средним пальцем, как молотком, подпирая ее левой. Затем стал стучать под лопаткой, вдоль правого бока и ниже, а Иоахим, уже привыкший к подобным процедурам, поднял правую руку, чтобы врач мог постучать и под мышкой. То же было проделано с левой стороны, а покончив с этим, Беренс скомандовал: „Кругом!“ — и обследовал грудную клетку. Он постучал у самой шеи под ключицей, над грудью и ниже, сначала справа, потом слева. Настучавшись, он перешел к выслушиванию; приложив ухо к одному концу стетоскопа, приставлял его к спине и к груди Иоахима — всюду, где перед тем выстукивал. Он требовал при этом, чтобы Иоахим то глубоко дышал, то кашлял. — Короткое, укороченное... — диктовал… Беренс. — Везикулярное, — отметил он, и потом еще раз: — Везикулярное (это, видимо, было хорошо). Жесткое, — он сделал гримасу, — очень жесткое... Хрипы.

А доктор Кроковский все это записывал». Примечательно, что врач обследует, а ассистент записывает!

Еще по поводу термометрии. У. Эйткен (William Aitken, 1825–1892), профессор патологии в Британской армейской медицинской школе в Чатеме, разработал первый точный «саморегистрирующий» (максимальный) клинический термометр. Подобные термометры выпускались в наборах, включавших прямой термометр для измерения в полости рта и изогнутый для подмышечного использования. Оба инструмента имели длину около 11 дюймов, а температурные деления были выгравированы на стекле. В 1866 г. известный английский клиницист K. Олбутт (Thomas Clifford Allbutt, 1836–1925) стал инициатором разработки и выпуска фирмой «Harvey & Reinolds» в Лидсе «карманного» термометра (pocket thermometer). Лет за двадцать до смерти Бердслея выдающийся немецкий врач сказал: «Врач, который не использует термометр в своей работе, походит на слепого, который пытается определить цвет с помощью осязания» (P. van der Star, 1968, P. Mackowiak, G. Worden, 1994). Однако Ф. Нимейер, другая знаменитость, еще в 1869 г. говорил, что он «часто скрыл бы от больных температуру тела по причине гуманности, так как они знали, что более высокая и длительная лихорадка — частые предшественники смерти»…

 

6. «На моем пороге стоит смерть, но это не имеет значения…»

Обри Бердслею был назначен строгий режим: сон и прогулки (после пяти вечера на улицу выходить запрещалось), диета. Но буквально через несколько часов после консультации Э. Ламара у художника снова началось кровохарканье. Уж не вследствие ли прилежного выстукивания? Естественно, потребовалась консультация другого врача. Парижский доктор Прендергаст обнаружил, что состояние правого легкого Бердслея лучше, но на вопрос о смене курорта лишь пожал плечами (после последнего осмотра больного Чехова К. Эвальд тоже лишь сказал: «Ja-a-a» («Да-а-а» ))…

Бердслей переехал в Дьепп, где появились новые врачи — доктора Карон и Дюпюи. Но лечение было без особого результата, конечно. Потом был Париж и, наконец, «лимонный рай» — Ментона. По дороге туда снова появилась кровь при кашле, а в Ментоне за Бердслея принялся уже доктор Кемпбелл, один из двух врачей‑англичан, живших там. Но все это было безнадежно. 7 марта 1898 года Бердслей написал последнее письмо. Он и голову с подушки без посторонней помощи поднять уже не мог, хотя прожил еще девять дней…

Есть портрет Бердслея работы Вальтера Сиккерта, на котором ясно видно, как ужасно изменила его болезнь… «Его молодое, страшно исхудалое лицо слегка синюшно, он дышит быстро и поверхностно, в глазах, устремленных в потолок, сосредоточенное, ушедшее в себя страдание», — ведь это почти описание О. Бердслея, сделанное его современником — врачом! (В. В. Вересаев, 1901).

Врачи того времени из опыта знали, что кровохарканье — одно из наиболее частых и чреватых тяжелыми последствиями осложнений при туберкулезе легких. Иногда оно появлялось первым, что приводило больного к врачу, а врача — к диагнозу.

Уже в наше время была такая иллюзия: туберкулез, начинающийся с кровохарканья, дает лучший прогноз. Но в то же время сейчас при деструктивных формах гораздо чаще встречается кровохарканье и легочное кровотечение, которые могут убить больного (А. Е. Рабухин, 1976). Понятно, что напуганный кровотечением больной скорее помчится к врачу, чем банально кашляющий курильщик!

Во времена Бердслея все было не так. Если в 50-х годах прошлого века кровохарканье встречалось у больных некоторыми формами туберкулеза в 70 % случаев, то при других формах такого не было. А болезнь Бердслея проявлялась прежде всего кровохарканьем. Такую форму туберкулеза называли «гемоптоической» («кровоточивая», «кровохаркательная»), встречается она всего у 1 % больных. Понятно, что наиболее частая причина кровохарканья — разрыв сосуда или его аневризмы в легочной туберкулезной каверне. И вот что примечательно: как раз при распаде легкого кровотечения возникают редко, причем на закрытие сосудов вблизи очагов распада указывал еще гениальный Лаэннек двести лет назад! Кроме разрыва сосуда, имеет значение то, что мелкие легочные сосуды в районе туберкулезного процесса до отказа заполняются кровью. Из них кровь попадает в альвеолы и выкашливается наружу. Но такие кровотечения обычно необильны, а вот при казеозной пневмонии они могли быть в виде фонтана крови изо рта. Кровохарканья чаще возникали у больных в жаркие, душные дни, после минимальной физической нагрузки, при нахождении в горах.

Есть и еще один момент. «Сам больной редко может определить сторону, откуда идет кровь. Он узнает появление крови обычно по разливающемуся в грудной клетке чувству теплоты, по клокотанию в груди или же по солено-сладковатому вкусу во рту, и иногда только при виде сплюнутой крови» (Г. Р. Рубинштейн, 1954). Примечательно, что кровь могла выделяться «без всяких кашлевых раздражений».

Важным было то, что на второй день после кровотечения температура поднималась выше 38 °С и держалась от трех до пяти дней. Если она оставалась повышенной дольше, то врачи предполагали наличие аспирационной пневмонии: больной вдыхал кровь, содержащую палочки туберкулеза. Развивалось воспаление, которое часто переходило в распад легкого. Каждое кровотечение способствовало распространению туберкулеза по еще здоровым отделам легкого. Больной заражал себя сам! А потом на этом месте развивалась каверна. Свернувшаяся в бронхе кровь вызывала ателектаз — «схлопывание» части легкого. Понятно, что распад легкого и его спадение уменьшали возможность дыхания, неизбежным следствием чего являлась одышка, порой весьма тяжелая. Старые врачи рассказывали мне, что до войны у больных туберкулезом одышка достигала 50-70 движений в минуту! Потом появился стрептомицин.

Современные британские фармакологи (К. Лоуренс, П. Бенитт, 1991) пишут о том, что главное в лечении туберкулеза — покой, длительное наблюдение и… антибактериальная терапия! Первое врачи могли Бердслею рекомендовать, но последнее-то и есть главное!

В случае О. Бердслея ирония судьбы проявляла себя не раз, и одной из ее злых шуток было то, что он заболел в эпоху «сказок о чахотке», но на его коротком веку начали применять медицинский термометр, Р. Кох открыл возбудителя болезни и предложил туберкулин, а В. К. Рентген — метод, позволивший диагностировать заболевание. Но это ничем не помогло: врачи продолжали оставаться такими же наблюдателями у постели больного, такими же «созерцателями смерти», как и во времена Гиппократа! Чем они могли помочь? «Откормите пациента, сделайте его полным, сильным, и местный процесс позаботится сам о себе»,— пишет современник О. Бердслея (У. Ослер, 1928). Держите больного на свежем воздухе, говорили другие. И американский врач Edward L. Trudeau, и консультанты Бердслея — Саймс-Томпсон, Вильямс и Рэнсом, не говоря уже об «элегантных курортных врачах», возлагали все надежды на благодатный климат и целебный воздух. Требования к курортам были лаконичными: чистый воздух, температура без резких колебаний и максимум солнечного света. В итоге из лечившихся на одном из курортов больных почти половина к концу наблюдения умерла, а живописные окрестности швейцарских курортов были усеяны надгробными плитами иностранных пациентов, пытавшихся убежать сюда от чахотки…

Что еще оставалось? Туберкулин при большинстве легочных форм туберкулеза не годился, тем более он был противопоказан при кровохарканье. При лихорадке назначали полный покой. Другой метод, появившийся при жизни Бердслея, — искусственный пневмоторакс: в плевральную полость вводили до 500 см³ воздуха для поджатия легкого. Но при кровохарканье его тоже не делали. Что еще? Креозот, рыбий жир, мышьяк, хинин, салициловая кислота, атропин, морфий, кодеин, героин (!), порошок Довера. Истинно шаманский набор лекарств и засилье наркотических средств.

Но вот главный вопрос: что имели врачи для прекращения кровохарканья? Исходя из логики, их задачей было уменьшить частоту сокращений сердца и давление, чтобы уменьшить кровотечение. Больному стремились создать покой, впрыскивали под кожу морфий, давали ему глотать кусочки льда и опий. Дальше следовало совсем анекдотичное назначение: больному давали… слабительное! Другой непонятный метод состоял в том, что больному делали кровопускание из вены. Врачи рассчитывали, что вызванный этим обморок поспособствует образованию тромба в кровоточащем сосуде и остановке кровотечения. Английского писателя Лоренса Стерна (Laurence Sterne, 1713–1768), страдавшего туберкулезом, от легочного кровотечения лечили как раз кровопусканиями. Больным накладывали жгуты на руки и ноги, давали пить гипертонический раствор соли, впрыскивали под кожу желатину или делали клизмы из желатины и поваренной соли (А. Штрюмпель, 1925). Врачи считали, что, если больной проживет хотя бы сутки, в кровоточащем сосуде успеет образоваться тромб и кровотечение остановится, но все эти соображения в случае Бердслея оказались умозрительными и больше успокаивали близких, чем реально помогали. Должно было пройти еще немало лет, чтобы научились эффективно лечить болезнь, но Бердслей, увы, оказался среди миллиарда умерших от нее до этого…

Н. Ларинский, 2016

---

Оставить комментарий:

Имя:*

E-mail:

Комментарий:*

 я человек